Вздохнул Белосельский: ладно, мол. И поехал далее, на одну лишь колдунью полагаясь. Но только с Никитской он завернул, тут и поперли мимо него – наперерез – кареты немалые.

Нырял меж сугробов возок золоченый, царский. А в стекле мелькнуло лицо – лицо Анны Иоанновны: ехала она по дороге на Измайловское. Выходит, напрасно тратился. Не бывать сегодня князю там, и бойкость некому выказать…

…Анна Иоанновна сидела на диванах, простеганных червленым бархатом. Чтобы порошу обминать, перед царским выездом пустили наперед возок с девками. А девки те – вовсю пели:

Насупротив Анны сидела лейб-стригунья Юшкова.

– А что, дура, – спросила ее Анна, – не стара ль я еще?

– Ой, матушка, – замахала Юшкова ручкой. – Не гневи ты боженьку: эка сласть-то в тебе, уж така ты пышна, уж така масляна! Куды-ы другим погодкам до величества твово!

– А погодки-то каково кажутся?

– Да уже давно сгрыбились… Эвон у Черкасской-то пузо мешком виснет. Да облысели все. А у тебя, гляди, красота кака – волосики твои, быдто веничек маховой, банный!

– Ну и ладно, – успокоилась Анна Иоанновна, довольная…

С криками и свистом бичей миновали село Черкизово – вдали уже и крыши теремов Измайлова завиднелись. Ехали скоро, так и рвали лошади царский поезд. И вдруг…

Грохот, пыль, визг! Ни возка, ни девок!

Разверзлась земля: посреди дороги – яма громадная, провал. Вздыбились бревна оттуда, хитро уложенные, как в капкане…

– А-а-а-а!.. – рев животный, нечеловечий, то кричала сама императрица. – Убивают меня… у-убива-а- а-а…

В провал, стуча по крыше возка, сыпались здоровенные камни. Трещало дерево с хрустом. Дрыгали ногами лошади, разрывая в бешенстве упряжь. Осела снежная пыль, и все стихло…

Из седла выскочил Левенвольде, рванул дверцу кареты.

– Счастье ваше и всей империи, – сказал он, – что возок с девками вы пустили впереди себя… Едем! Обратно! На Москву!

Примчалась во дворец и кинулась к Ушакову:

– Андрей Иваныч, узнай злодеев… Спаси!

Ушаков, по набожности своей, весь пытошный застенок образками да иконками завешал. Оглядел он лики святых угодников, и —

– Введите пациента первого! – велел…

Первый «пациент» взвился на дыбу свечкой. Вздрогнули камни от страшного воя. Тогда Андрей Иванович на колени встал и голоском тихим, дрожащим запел акафист Иисусу сладчайшему…

Но ни дыба, ни железо раскаленное, ни молитвы – ничто не помогло открыть людей, которые устроили покушение на императрицу. Вокруг Черкизова да Измайлова чернели избы мужиков, шумели там гиблые – по колено в снегу – леса, да изредка мерцали над угорьями речек тусклые огни лучин…

– День – как день (таких дней на Москве много).

На кольях торчали головы, и глазами блеклыми, веки дремлюще опустив, встречали пасмурный рассвет над Яузой.

Загудел Иван Великий… Поначалу ухнул басом Успенский колокол – в четыре тысячи пудов, потом – Ревун, этот был поменьше. А за ними пошли сыпать прочие: Медведь – Татарин – Лебедь – Голодарь – Корсунь и двадцать семь еще разных.

Пришли сторожа, люди бывалые. Они головы с кольев сорвали. И в мешок их поклали. А из другого мешка свежие головы вынули. Только вчера еще рубленные. И водрузили их – на страх народу, чтобы люди русские себя не забывали.

У этих еще веки не опустились: рассвет над Яузой сочился в мутных зрачках, смотрели они на Москву – тускло и совсем не гневно… И тысячи пудов звонкой меди гремели над ними!

Собирался народ. Выходили из фартин люди гулящие, себя не помнящие. Около бань, синяки румянами замазав, блудные девы в тулупах козлиных похаживали. Коли копеечка лишняя у тебя имеется, так согреши с девой! Заодно в баньке попаришься.

Запахло рыбою жареной. Прели под тряпками, для тепла укрытые, коровьи сычуги с гречневой кашей. Из харчевен лез дым через окошки – не пожар, а просто так (грелись там).

Пронес мужик скамью преизрядную, и на той скамье товары раскладывал. Дело скорняцкое, хорошее дело! На саночках везли бабы квасные кади – на квас всегда спрос охотный (это прибыльно).

Из цирюльни вышли воры – ребята хоть куда! Они сразу в толкучку затерлись, пошли народ щупать. Скорняка увидели, скамью опрокинули. Мужик был не промах: на снег лег и, что было у него (юфть там и голицы-рукавицы), все под себя зажал. И не встал, покуда воры не отошли.

Потом от земли воспрянул весело – снова торг учинил!

И смотрели на людскую суету головы.

Вчера рубленные. Свежие…

Прошел, бородой тряся, юродивый Тимофей Архипыч.

– Уважь, – кричали ему. – Окрести нас или облай…

– Ой, люди! Очами не видите, ушми не слышите… Анна-манна, гол шелков, да и был я таков… Сократи и сосмири кобеля царского! И крестьянского и монастырского… Вняли ли?

– Вняли, – отозвался народ площадной.

– Чтобы стался он слеп и глуп, как теля мокрое. Чтоб связались ему челюсти, а в челюстях – язык его. И чтобы не слышать нам лая дикого, не нашего… Вняли ли?

Вскочил на бочку парень, шапку свою рванул пополам.

– Спасибо, Архипыч, что надоумил меня, – кричал в толпу. – Как не внять тебе? Мы того кобеля знаем… То Бирен поганый!

Сверкнул протазан над толпою. Бежали солдаты.

– Стой! – орали. – Хватай его, хватай… Вали с ног.

Но парень уже летел по улице. А за ним – солдаты:

– Куда-т тебя туда-т понесло?.. Стой, а то стрелим!

Ох, и шибко бежал парень. Сам он русский, улица русская, солдаты русские – власть чужая. И кричал он на бегу затейно, словом особым, которого все боялись:

– Когда мас на хас, то и дульяс погас!

То значило: «Не трогай меня, а то ножика получишь». Влетел парень в кабак Неугасимый, бухнула за ним дверь.

А солдаты уже тут, и прется офицер с протазаном:

– Эй, питухи, погоди пить… Сказывай, где тот человек, что вошел сюды-тко вот только што?

Отвечали ему вина пьяницы, табаков курильщики да в зернь игральщики – словами извечными, что наизусть помнили:

– Знать того не знаем, ведать того не ведаем…

И ушел офицер обратно – в сумбур криков да сговоров московских. А воры гладкобритые все похаживали. Да все посматривали. Средь бела дня, не стыдясь честного народа, стали раздевать они купчину из Китай-города. Раздевали, приговаривая с улыбочкой:

– Шасть на кабак, дома ли чумак? Веришь ли на деньги? Иль в долг даешь? А каково с бабушкой живешь?

Молчал купец. Только знай поворачивался. И снимали с него в самый аккурат, все по порядку:

кушак яицкой —

рукавицы козловые —

сапоги и шапку —

шубу нагольную —

кафтан-смурострой —

фуфайку-китайчатую —