Пришло известие о резне в Зутвене. Это еще более затрудняет для меня приобретение благосклонности моей жены. Я знал только, что город был взят приступом 16 ноября. Но только недавно прибыли оттуда жители, рассказавшие о резне. Дело было хуже, чем в Мехлине, а главное – это была бесполезная жестокость. Правда, раньше в Святой Квентине произошло нечто еще худшее. К тому же здесь мы имеем дело не просто с войной, а с войной междоусобной и религиозной, где страсти раскаляются втрое сильнее. А все-таки, как я уже сказал, в этой резне не было никакой надобности. Герцог стареет, и то, что произошло в Зутвене, есть позор для Испании. Я так говорю. Но, может быть, только оттого, что сказать нетрудно.
На мой рассказ донна Изабелла не отозвалась ни одним словом.
Две недели утонченной пытки!
Сегодня я получил вести об отце Бернардо. За последнее время я и не думал о нем, да он и не заслуживал этого. Его не отправили сейчас же в монастырь, как я ожидал, а передали в руки инквизиции. Мои сведения идут, конечно, из частного источника, но я могу вполне положиться на них.
Это известие довольно странное. Я хорошо знаком со взглядами Мадрида на государство и церковь, и это всего менее согласуется с ними. Мне неизвестно, кто составлял список лиц, который я получил. А что если это сделал отец Бернардо, чтобы выдвинуть против меня самое сильное обвинение: что я не обращаю внимания на богатых еретиков. У него было здесь достаточно времени для того, чтобы собрать о них нужные сведения. Правда, его занимали другие дела, но он мог не упускать из виду и этого. Сначала удовольствия, потом обязанности, как говорит поговорка.
Что если он рискнул и рассказал обо всем? Он, конечно, погибнет, но погибну и я. В таком случае моя гибель неизбежна, и это только вопрос времени и случая. Меня нельзя тронуть безнаказанно – моя семья имеет большой вес при дворе, а Голландия охвачена войной. Я спасу свою жену во что бы то ни стало, но не себя самого. Будь я один, я не стал бы дожидаться и послал бы им исповедь отца Бернардо сам. Но такой поступок немедленно привел бы к кризису. Ради жены я должен выжидать.
День идет за днем, но донна Изабелла по-прежнему сохраняет ледяную сдержанность.
Сегодня вечером опять повторилась та же сцена. Мы кончили ужин и молча сидели друг против друга у камина. Она сидела неподвижно, сложив руки на коленях. Ее глаза смотрели куда-то в темноту за мной, а на губах застыла жесткая улыбка.
Время проходит и, может быть, мне выпадут на долю дни, когда мне удастся поговорить с ней. Я знал людей, которые женились силой и с помощью одной грубости заставляли своих жен преклонять перед ними колена. Но я не принадлежу к их числу. Я не могу ни уважать, ни любить женщину, завоеванную подобным образом.
Очевидно, и она страдала: ее щеки побледнели, поблекли. Я принял то, что она предлагала, и я должен был сказать первое слово. Хотя мужчина и не должен унижаться перед кем бы то ни было, но перед женой это допустимо. Не следует мне дожидаться того момента, когда я буду уже свергнут и стану предметом ее сожалений.
Сегодня канун Рождества. И если б было даже слабостью заговорить с ней, я не буду в том раскаиваться.
– Изабелла, – сказал я. – Неужели так всегда будет между нами? Неужели ты не можешь простить меня? Что я должен сделать, чтобы заслужить твое прощение?
Она продолжала молчать.
– Припомни, – добавил я, – что и я могу предъявлять претензии.
– Если я оскорбила вас каким-нибудь словом, то вы оскорбили меня бесконечно сильнее. Слова можно взять обратно, но то, что вы сделали, поправить нельзя.
– Того, кто любит, можно и простить, – горько отвечал я. – Изабелла, – вскрикнул я в отчаянии, – наша первая ночь не оставила никаких следов в твоей памяти?
– Напротив, оставила очень большой след: позор отдаваться не любя и радость, что, отдав себя, я спасла сотню людей от пытки и костра. А это уже много. И я этого никогда не забуду.
Я чувствовал, что меняюсь в лице: ее слова были уж слишком жестоки. Разве я об этом ее спрашивал?
– Хорошо, – сказал я, поднимаясь. – Будьте покойны. Вам не придется больше испытывать этого позора. Вы моя жена, но я буду вести себя так, как будто бы вы ею не были.
– Как вам угодно. Я согласна исполнить всякое ваше желание. Ваше дело приказывать, а мое повиноваться.
Теперь я понял ее. Она хитростью заставила меня сделать то, что сама предлагала, и поймала меня на этом только для того, чтобы потом презирать и унижать в моих собственных глазах. Это было мщение, к которому, быть может, прибег бы и я сам, если бы был женщиной.
Вчера был канун Рождества. «Слава в вышних Богу и на земле мир, в человецех благоволение» – так гласит Евангелие от Луки. Канун Рождества – великий день в этой стране. Все дарят друг другу в этот день подарки, и не один муж не может оставить без подарка свою жену.
Я долго думал, что бы мне подарить: нелегко было найти подарок для женщины, малейшее желание которой осуществлялось, едва она успевала его выразить. Наконец я нашел подарок. Она очень любит редкие цветы. Однажды, задолго до того, как мы были помолвлены, мне случилось быть в ее комнате. Мы разговорились о цветах, которые стояли на столе. Я стал рассказывать ей о тех, которые цветут в садах Испании, в Альгамбре. Она поднялась со своего места и вскричала:
– У меня тоже есть сад, сеньор, хотя, может быть, и не такой большой, как в Альгамбре. Но в нем есть такие растения, которые вы напрасно будете искать здесь. Они выросли за много тысяч миль отсюда, за океаном, там, где конец света. Пойдемте. Взгляните и убедитесь.
Она привела меня в свою комнату и из окна, на которое падали редкие лучи солнца, показала мне какие-то странные растения, защищенные от ветра загородкой. Они, должно быть, действительно были
