Что-то подкатило мне к горлу, и я не мог с минуту сказать ни слова. Потом, оправившись, я ответил:
– Не стоит благодарить меня: я хлопочу ради самого себя.
Это была правда, но не вполне.
И вот я опять ежедневный гость в доме ван дер Веерена. Но теперь все идет не так, как прежде, далеко не так. В присутствии других донна Изабелла оживлена и весела по-прежнему, только румянец на ее щеках слишком ярок, да глаза поблескивают иной раз лихорадочно. Не знаю, замечает ли это кто-нибудь другой, кроме меня. Но когда мы остаемся одни, она сбрасывает маску, и ее лицо делается каменным. Она послушно отвечает на мои вопросы и не нарушает правил благовоспитанности. Но от ее обращения со мной и от ее взглядов веет холодом. Я удивляюсь силе ее духа, который дает ей возможность играть перед отцом и знакомыми роль счастливой невесты. Без сомнения, ее поддерживает и ее гордость. Кроме того, она сильно любит отца. Тем не менее тяжело играть эту ужасную комедию.
Завтра наша свадьба.
7
Я боялся, что возникнут какие-нибудь недоразумения с самой церемонией – со стороны донны Изабеллы или, может быть, духовенства. Но ничего такого не случилось. Да если бы и возникло какое-нибудь сопротивление, я сумел бы преодолеть его. Пока я сохраняю еще власть над всем в Гертруденберге, над всем, кроме сердца моей жены.
Что касается приготовлений к брачному торжеству, то все это я предоставил улаживать ван дер Веерену и его дочери, как им угодно. Донна Изабелла взяла, впрочем, на себя труд посоветоваться об этом и со мной. Я старался сделать все по ее желанию и даже приказал отыскать священника ее нового вероисповедания, чтобы он венчал нас согласно ее вероучению. Это был самый большой риск с моей стороны. Этот обряд был исполнен рано утром в доме ван дер Веерена в полной тайне от всех. Я не знал, придает ли она какое-либо значение обряду венчания – ее отец был человеком широких взглядов. Но когда я предложил ей это, она согласилась. Я не мог освободить ее от совершения брака по католическому обряду. Затем мы должны были вместе причащаться, сообразно прежнему католическому ритуалу. Но она не возражала против этого. Или она была выше узкого понимания сути вещей, или же смотрела на это как на часть той жертвы, которую от нее требовали. Я сказал ей, что для нее нет надобности идти к исповеди: я знал, что никто не осмелится предлагать ей обычные вопросы. Заметив, что один из присутствовавших на церемонии священников собирается обратиться к ней с вопросами, я мигнул ему, и слова замерли на его устах.
Что касается меня, то я охотно причастился бы и по-старому и по-новому, если бы это понадобилось. Я рассуждал так: если это действительно тело и кровь Господня, то Господь не отвернется ни от католиков, ни от протестантов и не придаст особого значения обряду. Но я не рассчитывал, чтобы она могла разделять такую точку зрения.
Мы были обвенчаны деканом церкви Святой Гертруды с большой пышностью, как и подобает губернатору города. Она прошла через это испытание храбро и гордо, не уронив ни одной слезы, от чего не застрахованы, как известно, и самые счастливые невесты. Когда ей пришлось в алтаре поцеловать меня, я было обезумел от радости: одну минуту я готов был верить, что она любит меня, несмотря ни на что – так хорошо она все проделала. Но тут же я понял по ее глазам, что это не так.
Обед в доме ван дер Веерена был целым событием которое едва ли видел когда-нибудь Гертруденберг. На нем не было того шума и суматохи, которыми обыкновенно отличаются голландские свадьбы: на нем лежала тень обстоятельств и моей власти. Никто не знал, что ее дни, может быть, уже сочтены.
В этот вечер я видел мадемуазель де Бреголль, в первый раз после такого долгого промежутка. Я удивлялся, почему все эти дни ее не было около ее двоюродной сестры-невесты. Оказалось, что ее мать была серьезно больна. Я изумился, увидев ее теперь: с виду она была так непохожа на прежнюю самое себя.
На ней было длинное бархатное платье красного, как кровь, цвета, которое прекрасно облегало ее статную фигуру и подчеркивало белизну кожи. Никогда я еще не видел ее такой красивой. Пожалуй, она была гораздо красивее, чем моя жена. Прежде столь гордая и вместе с тем покорная, теперь она блистала радостью и вся искрилась, как молодое вино. Я едва верил своим глазам.
Это меня обрадовало. Раза два у меня появлялась мысль, что мой брак излечит меня от всякого тщеславия, но напрасно. В начале вечера нам неудобно было поговорить с ней: обед, как я сказал, отличался большой пышностью, и на нем присутствовали все мои офицеры и все сановники города. Но потом, когда я остался один и стоял, прислонившись к камину, она подошла ко мне и сказала:
– Я еще не поздравила вас, дон Хаим. Я не могла быть в церкви: моя мать очень больна, и мне нельзя было ее оставить. Но, несмотря на то, что я приехала поздно, поверьте, что мои поздравления от этого не утратили ни искренности, ни теплоты.
Я поблагодарил ее и сказал:
– Надеюсь, что теперь мы будем встречаться с вами чаще, донна Марион. Я давно уже не видел вас. Надеюсь, что вы будете довольны мной.
Некоторые ее родственники были внесены в список.
– Будете довольны – это не совсем так. Вы превзошли самого себя. Как только вы прибыли, сейчас же спасли от костра двух бедных женщин, а теперь спасаете лучших из лучших горожан. Но на этот раз вы соблаговолили принять и награду. А эта награда стоит вас.
– Я что-то не замечал, чтобы кто-нибудь раньше предлагал мне награду, – с улыбкой ответил я.
Это был неудачный ответ, и я сообразил это, как только слова сорвались у меня с языка. Но все эти дни я был сам не свой.
– Нам нечего дать вам в награду, дон Хаим, и мы можем только благодарить вас, но нашей благодарности вы все равно не принимаете, – отвечала она также с улыбкой, в которой мне почудилось что-то высокомерное. – Кроме того, все было сделано, как вы сами сказали, только ради справедливости. Но нечего стыдиться, если на этот раз вы потребовали и получили больше. Одна справедливость – это слишком
