есть рядом с кабинетом…
Витя недовольно скривился.
– Выделить… – протянул он. – Это ж сколько надо выделить, чтоб все уместить! А я, значит, на голый пол приходи, стол-стул из барака тащи?
Он был ей противен до дрожи, до темноты в глазах, она видеть не могла его суетливые руки, его цепкие глаза. Но, вздрагивая от отвращения к этому человеку, Марина чувствовала: она словно уже пережила пик ненависти к нему – не к нему, а к тому, прежнему, который приходил сюда много лет назад. А этот… Что ж, разве мало их, таких, разве он последний встречается ей в жизни?
– Ладно, – вздохнул наконец Витя. – Комнату, конечно, не получится, а подсобные всякие помещения занимай пока вещами своими, чего уж там. Ох, супруга будет недовольна, да что ж теперь… Устроишься, тогда и поговорим.
И Марина уехала в Орел, взяв с собой, кроме отцовских записей и альбома с фотографиями, одно только бабушкино зеркало – сама не понимая, почему именно его. Скорее всего, от растерянности: она бралась то за одно, то за другое, пыталась отобрать любимые книги, шкатулки с лаковыми миниатюрами – и руки у нее опускались.
«Я не могу! – поняла она наконец, едва не плача. – Не могу взять эту книгу и оставить ту, не могу выбрать одну гравюру… Это страшный выбор, неужели я должна пережить еще и это? Я могу забрать только все вместе – и заберу все вместе, сразу заберу, как только в училище поступлю!»
Но забрать «все» в общежитие Орловского медучилища было невозможно, и сердце у Марины щемило, когда она думала о книгах, оставленных у чужих и равнодушных людей. Она физически чувствовала их оставленность, и ей казалось, что вместе с этими книгами она предала отца…
О бабушкиных вещах она думала меньше. Да их почти и не было – несколько старых книг, написанных непонятной вязью, подсвечники… Марине почему-то казалось, что они как раз и не могут пропасть. И они были словно единственным залогом того, что сохранится все остальное.
Пришедшее в Орел письмо с обратным адресом поселка Калевала – ее собственным недавним адресом! – вызвало у нее такой ужас, что она долго не решалась вскрыть конверт.
Доктор Витя писал, что у них родился сын, что кладовка понадобилась под детские вещи и пришлось перенести книги и «другое всякое» в летнюю кухню в саду. А там возьми и случись пожар – что ты будешь делать! Так что он приносит, так сказать…
Марина понимала, что это вранье. Но что ей было делать? Не ее сила нужна была для того, чтобы перебороть такого человека, как Витя, с его крысиной настойчивостью, с его убийственной завистью. Из всех, кого она знала, такой силой обладал только отец. Марина помнила, как целый день не выходил он из кабинета со своим «гостем» и как все-таки остался непреклонен…
Но отца не было, книги его принадлежали теперь Вите – и Марина не могла себе этого простить.
Тогда пропали и бабушкины подсвечники. О них Марина только вздохнула: что ж, забрала хотя бы зеркало, могла ведь и его оставить.
И вот эти подсвечники стояли перед нею на столе, и даже свечи в них были почти такие, как когда-то, а Марина не слышала в своей душе никаких отзвуков. Сначала она устыдилась собственной бесчувственности, а потом вдруг поняла: что-то другое происходит сейчас в ее душе…
Смутная тревога, заглушенная было сегодняшней встречей с антикваром Толпежниковым, никуда на самом деле не исчезла. Даже наоборот: тревога была сильнее и ее потрясенности ночным происшествием, о котором она старалась не думать, и ее недоумения, и обиды.
Марина сама не понимала, что с нею происходит.
Она всегда чувствовала властные подсказки судьбы: когда впервые увидела Женю, когда вдруг решила приехать в Москву… Но подсказка судьбы, если бы она слышала ее сейчас, наверняка была бы как раз связана с подсвечниками, так чудесно найденными ею в антикварной лавке. А это было не так, и Марина терялась, не понимая, что же ей делать.
Поздним вечером, когда темнота за окном стала такой глубокой, что даже фонари не могли ее нарушить, Марина все-таки зажгла свечи, села у зеркала, вглядываясь в трепетную игру света в его глубине.
Сама не отдавая себе в том отчета, она все-таки надеялась, что старинное гадание подскажет ей что- нибудь, поможет каким-нибудь неожиданным образом. Ведь и милый антиквар советовал довериться голосу старинной вещи. И ведь она уже видела однажды в этом самом зеркале знамение будущей встречи – Женины глаза…
Но как ни вглядывалась Марина в темную глубину зеркала – ничего она не видела там, кроме дрожащих свечных огоньков. Огоньки завораживали, успокаивали, даже усыпляли – но и только.
И, вздохнув, Марина легла спать – усталая, но не избавившаяся от непонятной тревоги.
Она проснулась перед рассветом – в холодном поту, с бешено колотящимся сердцем. Время, когда ночь переходит в утро, вообще тревожное, тяжелое; это Марина знала. Но то, что происходило с нею сейчас, невозможно было считать обычной предрассветной тревогой. И кошмарного сна она тоже не видела – во всяком случае, не могла вспомнить.
И вдруг она поняла: то, что смутно беспокоило ее весь день и многократно усилилось теперь, ночью, – было одно…
Марина отчетливо, безошибочно почувствовала: что-то происходит с Алексеем – сейчас, в эти мгновения!
Руки у нее дрожали, она едва нащупала выключатель настольной лампы, чтобы одеться при свете. Но вместе с тревогой нарастало в ней что-то другое – то, что позволяет действовать с необъяснимой точностью.
Повинуясь этому безотчетному чувству, она без размышлений понимала, что надо делать в каждую следующую минуту.
Ключи, оставленные вчера Алексеем, так и лежали на столе. Марина взяла их, не глядя, и положила в карман юбки.
