просто крестницу мятежника.

– Все, что говорит Ваше Величество, правда, – с усилием сказала она, – однако я молю о снисхождении! Ведь мне обещано...

– Только не это! Разве мог я подумать? Безумие! Все женщины безумны. Освободить такого опасного заговорщика! И что еще? Почему бы не дать ему оружие и ключ от моей комнаты?

– Сир! Ваше Величество заблуждается. Я не прошу для него свободу. Только жизнь. Ваше Величество вольны заключить его в любую тюрьму... навсегда.

– Как это легко, в самом деле. Мы за тысячу лье от Парижа, окружены огнем пожаров. У меня нет другого выхода, кроме казни. И затем, я не могу помиловать его. Никто не поймет! Если бы еще дело шло о русском, возможно, что-нибудь можно было бы сделать. Но француз! Нет, тысячу раз нет! Это невозможно! Кроме того... он посмел говорить о моем сыне, этого я не прощу никогда! Предсказывать несчастье ребенку! Негодяй!

– Сир! – умоляла она.

– Я сказал: нет! Не настаивайте! И покончим с этим! Просите что-нибудь другое!

С сокрушенным сердцем она поняла, что проиграла. Уже появился мамелюк Али, объявивший, что лошадь Императора оседлана. За ним вошел Дюрок с целым ворохом мрачных новостей: огонь охватил дворцовые кухни, горящие головни начали падать на Арсенал... ветер удвоил силу...

Наполеон обратил к Марианне уже гневный взгляд.

– Итак, сударыня, я жду...

Побежденная, она скорей сломалась, чем склонилась в реверансе.

– Позвольте мне повидаться с ним, обнять в последний раз. Больше я не прошу ничего.

– Хорошо...

Он живо подошел к секретеру, нацарапал несколько слов на листке бумаги, подписал так нервно, что перо заскрипело и брызнуло чернилами, и протянул молодой женщине.

– В вашем распоряжении четверть часа, сударыня! Ни минуты больше, ибо возможно, что мы закончим здесь дела гораздо раньше, чем я предполагал! Мы вновь встретимся после этого.

И он стремительно вышел, чтобы присоединиться к ожидавшему в прихожей эскорту. Марианна осталась одна в императорской комнате, которая после ухода хозяина сразу приняла банальный и прискорбный вид опустевшего гостиничного номера.

С минуту она, как недавно Наполеон, походила по комнате, держа в руке подписанный им листок, затем, решившись, она, в свою очередь, вышла, чтобы найти Гракха и Жоливаля: она хотела проинструктировать их.

Снаружи атмосфера была удушающей. Вихри едкого дыма заполняли дворы и эспланады. То ли чтобы спрятаться от этого дыма и летящих по ветру искр, то ли с какой-то тайной целью, но Марианна, несмотря на жару, надела просторный плащ, опустила до бровей капюшон, а лицо закрыла большим носовым платком, смоченным позаимствованным из туалета Наполеона одеколоном. Таким образом экипированная, она спешила к ограде Кремля, спускаясь по травянистому склону до построенных над рекой крепостных стен.

Вблизи Тайницкая башня производила не такое сильное впечатление. Вдвое ниже, чем ее сестры, – из- за каприза императрицы Екатерины II, повелевшей разрушить ее, как, впрочем, и другие, – она все-таки осталась стоять, так как большая стоимость работ заставила их прекратить. А того, что осталось, вполне хватило для учреждения в ней тюрьмы.

Два гренадера, укрывшиеся в углу у подножия лестницы, охраняли дверь. При виде императорской подписи под приказом они с уважением отдали честь, затем один из них проводил молодую женщину через сводчатую дверь, защищенную решеткой, достойной городских ворот, на второй этаж. Все с той же учтивостью он гордо вынул из кармана громадную золотую луковицу, явно недавнего происхождения, и объявил:

– Через четверть часа я буду иметь высокую честь прийти за вами, сударыня. Приказ Его Величества точен.

Марианна кивнула в знак согласия. Войдя в башню, она старалась не произнести ни слова и просто протянула бумагу часовым, моля Бога, чтобы они умели читать. Но удача в этом случае оказалась на ее стороне.

В темнице, старинном каземате с одной бойницей, было темно, но она сразу увидела заключенного. Сидя на большом камне перед узкой светлой щелью, он вглядывался наружу, несмотря на проникавшие оттуда завитки дыма. Лицо его было бледно, а висок украшал багровый кровоподтек, полученный, без сомнения, за его преступное выступление. При появлении Марианны он едва повернул голову.

Какое-то время они смотрели друг на друга: он – со скучающим равнодушием, она – с отчаянием, которое не могла усмирить и которое раздирало ей душу. Затем кардинал вздохнул и спросил:

– Зачем ты пришла? Если ты принесла мне помилование... хотя я сомневаюсь, что ты могла его вымолить, знай, что я не хочу его. Ты должна была бы заплатить за него непомерную цену!

– Я не принесла помилование. Император отказал в моей просьбе... и мы с ним уже давно не в тех отношениях, на которые вы намекаете.

Пленник невесело усмехнулся и молча пожал плечами.

– Тем не менее, – продолжала Марианна, – я просила у него этой милости! Бог свидетель, как я просила! Но он сказал, что никто не поймет подобную снисходительность в таком серьезном случае, да еще в таких обстоятельствах!..

– И он прав. Последней ошибкой, которую он мог совершить, было бы поддаться слабости. Впрочем, еще раз повторяю, что я предпочитаю смерть его милосердию.

Марианна медленно подошла к пленнику. Она испытывала пронзительное чувство жалости, видя его таким усталым, безвольным, гораздо более старым, чем тогда ночью, в коридоре Сен-Луи-де-Франс. Внезапно она упала на колени, схватила его холодные руки и прижалась к ним губами.

– Крестный! – взмолилась она. – Мой дорогой крестный! Почему вы это сделали? Зачем пришли бросить все это ему в лицо? Это побуждение такое...

– Глупое, не так ли? Ты не смеешь употребить это слово...

– А каков результат? На что надеялись вы, обращаясь к нему? Заставить его армию покинуть Москву, Россию?..

– Действительно! Я хотел этого, хотел всеми фибрами моей души! Ты не можешь знать, как я хотел этого, чтобы он вернулся домой, пока есть еще время, и перестал сеять горе...

– Он не может! Он смог бы, если бы был один. Но есть и другие, которых обогащает каждая победа. Все те люди, для которых Москва представляет собой некую Голконду... Маршалы!..

– Ах, эти? Но они только и думают о возвращении! Большинство из них мечтает оказаться дома. Они не верят в войну, и она им не нужна. У всех у них пышные титулы, громадные владения, богатства, которыми они хотят наслаждаться. Это по-человечески объяснимо. Что касается короля Неаполя, это кентавр – в перьях, тщеславный, как павлин, и ненамного умней его, в данный момент распустил хвост перед казаками Платова из русского арьергарда, которых он догнал. Они там едва не братаются! Казаки уверяют его, что русская армия при последнем издыхании, что дезертирство растет. Они также клянутся ему, что никогда не видели такого великолепного мужчину, как он, и он им верит, дурак!

– Это невозможно!

– Только не говори, что ты знаешь его и не веришь, что это возможно! Они так очаровали его, что он отобрал у всех штабных офицеров часы и драгоценности, чтобы подарить им... Ибо все, что было у него, он уже роздал! Да если бы я смог убедить Наполеона, армия ушла бы завтра...

– Может быть! Но почему этим занялись вы сами? По-моему, можно было найти готового рискнуть красноречивого человека среди миллионов подчиненных вам.

Он вздрогнул и удивленно глянул на нее.

– Что ты хочешь сказать?

– Что я знаю, кто вы, какое могущество в мире вы представляете! Вы тот, кого называют Черный папа!