Фэррэлс жаловалась, что вы неоднократно пытались обнять ее и поцеловать.

– Да, так оно и было. Но чего мне, собственно, было стесняться, – спросил вдруг молодой человек, – если она позволяла и не такие вольности лакею?

– Это ваша точка зрения, но ни в коем случае не моя. Мне очевидно только одно: в продолжение последнего месяца вы постоянно следили за леди Фэррэлс и не давали ей прохода своими ухаживаниями. Ваша работа, которой был так доволен сэр Эрик, не пострадала от этого?

– Ни в коей мере. Я наблюдал за леди Фэррэлс и ее лакеем, но вовсе не ходил за ними по пятам. Я уже сказал: мне хотелось, чтобы сэру Эрику представился случай понять, что за женщину он сделал свой женой. Но в последнее время и она, и ее любовник стали предельно осторожными.

– Допустим. Теперь, господин Сэттон, рассмотрим еще одну сторону ваших отношений с сэром Эриком. Вы добросовестно работаете, вам доверяют, и вы, со своей стороны, создаете что-то вроде культа своего патрона. Вы испытываете к нему чувства, не характерные для служащего по отношению к своему хозяину.

– Это так. Я глубоко любил сэра Эрика. Закон это запрещает?

– Ни в коей мере! Больше того, ваша привязанность, кажется, была взаимной. В последнем варианте завещания сэр Эрик, сделав главной наследницей свою жену, выделяет вам сумму в сто тысяч фунтов. Немалую сумму, судя по реакции зала!..

Зал и в самом деле выдохнул недоуменное и восхищенное «ах!».

– Я уже говорил, что сэр Эрик ценил меня, – спокойно ответил молодой человек, – и мне даже казалось, что он был ко мне как-то привязан.

– Как-то привязан? Да он просто обожал вас, если сделал такой подарок! Думаю, со мной согласится каждый. И я задаю себе такой вопрос: конечно, ваше положение в доме было более чем завидным, но, зная, каким состоянием вы будете обладать после смерти вашего патрона, не хотелось ли вам приблизить час его кончины? В конце концов, вы чаще других бывали вместе с ним в его кабинете. Похитить маленький ключик и сделать с него слепок для вас ничего не стоило и...

Тут настал черед сэра Джона вмешаться.

– Я протестую, милорд! Мой уважаемый коллега сочиняет на наших глазах роман и пытается повлиять на свидетеля!

Но судья не успел даже рта открыть.

– С вашего позволения, милорд, я сам отвечу сэру Десмонду. Я поклялся говорить всю правду и скажу ее до конца. Да, я любил сэра Эрика, и он тоже меня любил. И это было более чем естественно, потому что он был моим отцом.

Новое изумленное «ах» пронеслось по залу, а адвокат на мгновение почувствовал себя в тупике. Глаза его сощурились, превратившись в узкие серые щелочки. Но больше остальных взволновалась пресса.

– Ваш отец? Откуда это вам известно?

– Он мне сам сказал об этом. Больше того, он мне об этом написал. Так что я могу это документально подтвердить.

– А как случилось, что он не признал вас официально?

– Из уважения к репутации моей матери и чести того, кто в глазах всех считался моим отцом. Оба они теперь уже умерли... но я поклялся говорить правду. Теперь понятно, почему я любил его? Он не дал мне своего имени, но никогда не оставлял своей заботой. Он наблюдал за мной издалека. Я учился в лучших учебных заведениях: Итоне, Оксфорде. После того, как я получил диплом, он взял меня к себе...

Сэр Десмонд вытащил из кармана большой белый платок и вытер капли пота, стекавшие из-под его парика. Он не ожидал такого поворота событий, который вдобавок ко всему расположил публику к Сэттону. Теперь ему надо было парировать этот внезапный удар. Явно стараясь выиграть время, адвокат попросил:

– А не могли бы вы рассказать нам свою историю поподробнее?

– Сэр Десмонд, – сурово обратился к нему судья, – вы не имеете права задавать вопросы, которые уводят свидетеля в сторону от интересующей суд темы. Основания, по которым рождение этого молодого человека держится в секрете, никого не касаются. Я думаю, что, пытаясь их выяснить, мы нарушили бы волю покойного сэра Эрика Фэррэлса. А теперь можете продолжать задавать ваши вопросы.

– У меня больше нет вопросов, милорд.

Джон Сэттон поклонился присяжным, судье и удалился. Ни разу его взгляд не обратился к белокурой головке, что виднелась на скамье подсудимых.

– Ну и ну, – прошептал Адальбер. – Ну и новость! Любопытное, однако, семейство, эти Фэррэлсы!

– Боюсь, что его признание обернется против Анельки! – вздохнул Альдо. – Обиженный завистливый секретарь может интриговать, но сын... Представляю, какое впечатление он произвел на присяжных...

– Поживем – увидим! Подождем, что скажут следующие свидетели.

Следующими были дворецкий и Ванда. Первый – Саймс, показал себя образцом сдержанности: правая рука хозяина дома, он считал ниже своего достоинства вникать в кухонные сплетни.

Саймс решительно заявил о своем неведении относительно взаимоотношений леди Фэррэлс и лакея- поляка.

– Этот человек хорошо справлялся со своими обязанностями. Я ни в чем не могу на него пожаловаться. А поскольку я не знаю польского языка, то не могу судить, что миледи говорила ему, обращаясь к нему на родном языке.

Когда ему задали вопрос об отношениях между супругами Фэррэлс, он ответил, что между ними, безусловно, бывали трения и моменты взаимного напряжения, но это не удивительно, если учесть, какими разными людьми они были. Что же касается бурной ссоры в последний день перед смертью сэра Эрика, то он о ней ничего не знал.

– Все, что происходит в спальнях, находится в ведении горничных. К этому я не имею ни малейшего отношения.

– Вот образцовый слуга! – прошептал Морозини. – Он ничего не видит, ничего не слышит и ничего не говорит. На допросе могли бы обойтись и без него.

– Ванда будет поинтереснее.

Однако свидетельские показания Ванды перенесли на вторую половину дня. Сэр Эдвард Коллинз извлек из складок своего струящегося пурпура с горностаем часы, сообщил, что настал час ленча, и объявил перерыв. Продолжение судебного заседания назначили на половину третьего.

Обрадовавшись возможности вырваться из душной атмосферы суда, друзья решили пойти позавтракать в бар «Савоя». Неизменно галантный Альдо предложил пригласить и леди Дэнверс, но после своего неудачного выступления в суде герцогиня нуждалась в отдыхе и потому поспешила удалиться. Друзья ее не нашли.

Однако, когда они вышли из зала вместе с остальной публикой, их ожидал сюрприз, которого они предпочли бы избежать. В просторном холле Олд-Бэйли их догнала леди Риббсдейл и тут же повисла на руке у Альдо.

– Я была приятно удивлена, увидев вас в зале, мой милый князь, – громко заговорила она. – Я понятия не имела, что вы вернулись. Как случилось, что вы до сих пор не навестили меня? Вы ведь привезли мне то, что обещали?

– Я ничего не обещал вам, леди Риббсдейл, – ответил Альдо, всеми силами стараясь скрыть раздражение, которое у него вызвала эта встреча и крайне неприятная фамильярная манера миледи называть его «своим милым князем». – И правильно сделал, что не поторопился с обещаниями, потому что у меня, увы, ничего для вас нет. Я как раз собирался известить вас об этом письмом.

Ава застыла на месте и, отпустив руку Альдо, сверлила его своими черными глазами:

– Я не ослышалась? Вы что же, хотите сказать, что у меня так и не будет собственного исторического бриллианта?!

– Нет. К моему величайшему сожалению. И прошу вас – не сомневайтесь в искренности моего сожаления. Когда я приехал в Венецию, оказалось, что его владелица только что скончалась, а ее наследники не желают продавать бриллиант ни за какие деньги. Их можно понять: долгие годы они дожидались, когда этот камень наконец попадет в их руки. Я крайне огорчен, но мы с вами остались при пиковом интересе.