замечаниями по поводу некоторых моментов. Например, когда речь зашла о предательстве Ришара и вынужденном отъезде из Квебека:

— Как же случилось, что ты за столько лет ни разу там не побывал? Ведь у тебя были и средства, и возможность снарядить любой корабль?

— Я часто об этом думал, но, когда я попросил у Компании разрешение на плавание в Китайском море, отец Валет поставил одно условие: пока он жив, я никогда не попытаюсь вернуться в Канаду. Он говорил, что там я могу лишь потерять свою душу и что право мести мне не принадлежит. К тому же я уверен, что Конока об этом позаботился… Он был человеком, на которого можно положиться…

— Ты любил эту страну?

— Бесконечно, и всегда, наверное, буду сожалеть о ней. Только вот никогда больше она не станет моей Канадой. Там англичане, и они никогда не смогут уважать обычай завоеванной страны, да еще эти проклятые американцы — они все сделали для того, чтобы нас выставить, а сами добивались поддержки короля Франции, чтобы освободиться от своих британских друзей! Какая гнусность!..

Несмотря на дружбу с Феликсом, Гийом не стал рассказывать о нежном призраке Милашки-Мари. Она была потайным уголком его души, незаконченной поэмой детства, первым даром сердца, которым невозможно поделиться. Именно из-за нее таким жестоким показалось ему обещание, которого от него потребовал приемный отец. Однако с течением времени он стал относится к этому с некоторым фатализмом. Где бы она ни находилась, Милашка-Мари стала женщиной, наверняка чьей-то женой. Возможно, матерью, наверняка забывшей спутника раннего детства и даже не помышлявшей о том, что ее образ запечатлелся в душе тридцатипятилетнего мужчины, который из-за него никак не мог решиться взять в жены другую женщину.

Одному Богу известно, каких только обворожительных девушек он не встречал! В некоторых он влюблялся, по крайней мере, ему так казалось. Но ненадолго, и это приводило в отчаяние Жана Валета: ему так хотелось наполнить свой маленький дворец детскими криками и топотом.

И ему Гийом никогда не рассказывал о своем тайном идоле, поскольку считал, что тот его не поймет. Но Валет подозревал о его существовании. Однажды, за несколько недель до смерти приемного отца он услышал, как тот проговорил:

— Все люди меняются, Гийом, но мы имеем счастье дольше сохранять молодость, чем женщины.

— Почему вы так говорите, отец?

— Потому что я часто спрашивал себя, не скрывается ли за твоим желанием вернуться в Канаду какое- то лицо. И я содрогаюсь при мысли, что ты захочешь его увидеть, когда меня не станет. Тебя наверняка ждет тяжкое разочарование, но нет ничего хуже обезображенной мечты. Лучше пусть твоя останется такой, какая есть…

Гийом возобновил свой рассказ, приступая к наиболее трудной его части. Феликс мало что знал об отъезде из Сен-Васт, кроме гибели Матильды и того, что Жан Валет усыновил мальчика. Ему были совершенно неизвестны обстоятельства. Гийому впервые приходилось рассказывать о себе, и он испытывал интересное чувство: драма, пережитая его матерью, Альбеном Периго и им самим, приобрела странные оттенки романа, так что он даже начинал сомневаться в том, что ему поверят…

Вскоре он успокоился; Варанвиль не ставил его слова под сомнение. Напротив, по мере повествования лицо его все мрачнело, и когда Тремэн окончил и встал, чтобы набить свою длинную глиняную трубку из голландского фаянса, он помолчал, потягивая из стакана. Наконец, спросил:

— Что ты собираешься сделать? Убить его?

— Ты видишь другое решение? А что бы ты сделал на моем месте?

— То же самое, — согласился молодой человек. — Если бы, конечно, был уверен…

— Уверенность у меня есть. Все, что я слышал, да и последовательность фактов…

— Не являются ни малейшим доказательством его вины. Можешь ты поклясться, не боясь ошибиться, что человеком, нападавшим на тебя и убийцей твоей матери, был Рауль де Нервиль?

— Естественно! Кому другому понадобилось бы убрать маму, единственную свидетельницу убийства Симон?

— Гийом! — воскликнул Феликс с ноткой упрека, — я уверен, что ты прав, и если я защищаю безнадежное дело, то лишь ради того, чтобы избавить тебя от крупных неприятностей. Было темно, ты видел лишь фигуру человека и не мог различить его черты…

— Я не единственный человек, уверенный в том, что Альбен Периго расплатился за преступление, которого не совершал. Да одна только забота графа о своем управляющем о многом говорит…

— Ты нездешний. И не можешь знать, до какой степени узы между владельцами замков и людьми, которые им служат, могут быть прочными, а подчас и дружескими, или уж, во всяком случае, строиться на некотором уважении.

— Моя мать знала, кто убийца, и потому была убита! Я тоже был бы мертв, если бы не отец Валет…

— Все, что ты говоришь, верно. Все, или почти все, свидетели исчезли. А те немногие, что остались, никогда не согласятся дать показания из страха преследований. Даже оставшиеся у тебя родственники! Нервиль почти что разорен, однако он по-прежнему крупный вельможа, и наверняка у него остались преданные ему люди…

— Когда я его пристрелю, кто останется ему верен?

— Его дочь, почему бы и нет? Она его наследница, и ты ей будешь не нужен. В крайнем случае ты, возможно, ее избавишь… но ведь нам ничего не известно об их отношениях…

— Я могу вызвать его на дуэль? Со шпагой или пистолетом в руках я наверняка его убью.

— Он будет в этом так же уверен и не согласится. Да его никто и не станет упрекать: ты простолюдин, а его предки сражались вместе с Танкредом, с Боэмоном…

Тремэн вскочил, побежал в свою комнату и принес записку, которую Жан Валет нашел в еще теплой руке Матильды.

— Тогда скажи, кто написал эти несколько слов? Уж по крайней мере кто-нибудь, кто умеет пользоваться пером, а большинство крестьян неграмотны. Лишь убийца мог написать это.

— Бесспорно, но тут нет подписи, и у тебя нет никакой бумаги с почерком графа.

В бешенстве Тремэн сунул записку в карман и бросился в кресло с такой силой, что дерево застонало.

— Прекрасно! Что же ты мне посоветуешь?

— Терпеть! У тебя есть время, и было бы глупо наброситься на Нервиля и уничтожить его тем или иным способом.

— Ждать? — проговорил Гийом с горечью. — Ты находишь, что двадцати пяти лет недостаточно?

— Это много, согласен, но будь честен по отношению к самому себе. Ты вернулся сюда для того, чтобы вновь утвердить свое имя, свой род и тем самым воздать должное памяти твоей матери. Я ошибаюсь?

— Нет. Это действительно так!

— В то же время ты не был уверен в том, что застанешь Рауля де Нервиля живым. Почему же тебе не вернуться к первому плану и не предоставить времени и обстоятельствам завершить дело? Господин де Сюфран любил повторять китайскую поговорку, которую Бог знает от кого услышал: «Если будешь долго сидеть на берегу реки, то однажды увидишь, как по ней проплывет тело твоего врага».

— Мне нравится эта поговорка. Беда в том, что я вряд ли отношусь к тем, кто умеет ждать, сидя на берегу реки. Мой принцип: никто о тебе не позаботится лучше, чем ты сам….

Феликс пожал плечами, принес из кладовой графин с ромом и налил глоток своему другу.

— Вопрос в том, как ты собираешься распорядиться своим будущим. Если тебя устраивает виселица или каторга, тогда можешь без страха казнить несчастного. Но если ты рассчитываешь на то, чтобы твое имя однажды стало одним из лучших имен на земле Нормандии, которая, поверь, стоит того, чтобы ей посвятить несколько лет ради лучшей жизни и ради того, чтобы потомки Тремэна, твои дети, стали ей опорой, то прислушайся к моему совету! Ты вернулся с целым состоянием: тебе принадлежит мир! Нужно иногда уметь заглядывать не только в свое прошлое. И я тебе в этом помогу.

Насмешливая искорка оживила глаза Тремэна, который тихонько похлопал в ладоши.

— Какой талант! И чего ты не выбрал парламент, вместо того чтобы поступать на службу в королевский флот? Давно бы уже разбогател… Да, кстати, а ты?

— Что, я?