Тителев смачно замазывал окна: стаканчики с ядом, замазка и вата.

— С чем скачете?

Выложил: брать, а — куда? На квартиру? Никите Васильевичу на колени? В отдельную комнату?

Тителев с перетираньем ладош плеском пяток затейливое винтовое движение вычертил, а Никанор сапожищами диагонали выскрипывал.

Снять, — так два случая: неподходящая комната; и — подходящая комната; коли не снять, тоже — два; значит — шесть вероятных возможностей.

— Неподходящая комната, — пяткою вышлепывал Тителев, — и — подходящая комната.

Твердо на локти упал, подчеркнув невозможность найти помещенье; и — светлым пятном, точно солнечный зайчик по стенке, он вылетел; с папкой обратно влетел, бросил папку, — чертил, херил, бил и хлестал по ней пальцами; вдруг оборвал; и жилетом малиновым бросился:

— Ну, а по-моему, коли снимать — у меня: флигель пуст.

И повел прямоходом чрез копань: под флигель, к охлопочкам пакли; и видели: лаком флецуют, фанерочками обивают; и есть электричество.

Тителев что-то рабочим твердил, по фанерам ладонью ведя; Никанор же Иванович думал:

— Три!.. Но — сыроваты, без мебели; всякие — ну там — харчи-марчи выйдут; да и крышка гроба, — не рама при двери.

Как хины лизнул!

Видно, Тителев это весьма деликатное дело простряпал давно в голове, потому что обмолвился им, как решенным:

— Мне — что: даровые; не я оплачу: поручители; я получаю работки: статистику всякую, — ну- те!..

Какие работки, коль сиднем живет!

— Поручители — препоручили: эге! Мне и некогда. Вдруг:

— Церемонии — в сторону; выход единственный — дан: шах и мат!

Никанор же Иванович двинулся армией доводов: пенсии явно не хватит; квартира, прожитие: при Василисе Сергеевне; да — здесь; да — сиделка. Все духом единым, чуть-чуть обоняемым, луковым, выпалил: сесть на шеях у вполне благородных, допустим-таки, псевдонимов…; всучившись в карманы и ногу отставив, его доконал независимым видом.

Но Тителев крепкие зубы показывал:

— Гили-то, пыли — на сколько пудов разбросаете мне, Никанор?

И как плетью огрел:

— Коли выписал вас из Ташкента и высказал ряд оснований несчастие с братом считать угрожающим — есть основания мне поступать — так, как я поступаю, а вам поступать — так, как я предлагаю… Пошли?

Разрываяся трубочным дымом, как пушечным, — в копань шагал; Никанор же — в протесты.

И липа у дома оплакала: каплями.

Когда вернулися, Тителев о переезде — ни звука; он чистил бензином свои рукава: переерзаны.

Тупо в гостиной забили тюками; а — нет никого.

— Вы — не слушайте: дом с резонансами… — Тителев морщился. — Сядемте в шахматы?

Вдруг, отзываясь себе: в рукава:

— Основательная перегранка нужна: переверстка масштабов… Так, — брат, Харахор?

«Харахор», вставши взаверть и вынюхав кончик бородки, пихаемой в носик, — восьмерку ногами легчайшую вывинтил, пятя всю левую сторону груди и правой рукою заехавши за спину; бросился из дому —

— свертами!

Бросив курсисточку, кинулся он под трамвай: сам едва не погиб, пролетевшись по свертам, кидался сквозь уличный ряд; и кидался за ним через уличный ряд —

— кто-то —

— свертами, свертами!

Горничная, Анна Бабова, дверь отворила корнету, его пропустив в локтевой коридор, дрябеневший заплатою:

— А?

— Ездуневич!

— Го!

— Ты — брат?

— Чорт!

— Я — брат!

— Гого!

— Брт… Чрт!

Так чертыхался в верблюжьего цвета исподних штанах, под подмышку подтянутых (видно, изделия из офицерского общества, что на Воздвиженке), — Митя, профессоров сын, здоровяк: рожа ражая; дернул рукой на верблюжьего цвета штаны свои:

— Так вот на фронте мы! И — за сапог.

На побывку вернулся с корнетом, с приятелем: «йгого-го, Ездуневич» да «игогого, Ездуневич»; и пахнул весьма: сапогом, табаком; неуверенно громким баском еготал о проливах, о чести военной; совсем трубадур! Из корнет-а-пистона, который с собою возил, вечерами выстреливал — режущим скрежетом; а Ездуневич пощелкивал шпорой, — пришпоривал шутками; он же стихи писал (но потихонечку) вроде подобных:

Здесь поселившись, пришпорил за Ксаной Босулей, курсисткой, подругою Нади, которая после кончины последней сняла ее комнату вместе с подругой, поэткой-заумницей, Застрой-Копыто; и можно сказать, что профессорша с Анною Бабовой, толстой прислугой, укупорились — кое-как; Митя с другом — сам-друг; с Никанором Ивановичем заночевывал дряхлый Никита Васильич порою.

Хотя б один Митя: походкой урывистой все-то бродил, затолкав их; он производил такой грохот, как будто четыре копыта тут били; передние — в пол; а два задних — о стены, и все от него: в нос несло табачищами; в глаз лез погон; в ухо била армейщина.

Рапортовал он — о полечке с фронта, с которой он будто бы…

— Чрт!

— Брт!

— Гого!

— Игого!

И выстреливал режущим скрежетом под потолок из корнет-а-пистона.

— Патриотизмы, рромантика!.. Армия наша сопрела в окопах… Все — полечка: с фронта, — ему