севшего к пепельнице и копающего пережиги листков, не дожженных дотла; вот он вытащил синий задирыш; и силится буквы прочесть.

Любопытно: «пше-вже» получается.

Тут он глазами наткнулся на глазки: как радуги!

Пальчик она приложила ко рту; и — пустила дымок, перевивчатый, легкий; прошла сквозь него; повернулась, — какая-то вся возбужденная.

Вдруг, ухватив рукоять разрезального ножика, вытянув шею и вытянув руку, она острием проколола пространство пред носом подпрыгнувшего Никанора Иваныча.

Разумеется, — в шутку.

— Леоночка, брось-ка ты ножик!

Бубнил Тиссертацкий про синие лица солдат, про трахомы, которые распространяются противогазовой маской; а черные крапы садились мушиного стаей на стекла очков Никанора Ивановича; по каким-то своим перемигам между Тиссертацким и Тителевым выяснялось, что он, Никанор, им мешает, что именно в пятницу частное здесь заседанье статистиков; и зазвонились: Зеронский, Трекашкина-Щев-лих, Мардарий Муфлончик и доктор Цецос.

Никанор же Иваныч пошел: затвориться; постельной пружиной скрипел: без огня; кавардачило; мухи летали в глазах, а сквозь них — синелицый солдат в черном шлеме расстреливал облако хлора.

— Ну и разговорчики же! Сон укачивал.

И, —

как —

— под ухами бухавших пушек, — привзвизги разбитых дивизий!

Но это пыхтело и фыркало: под полом; и, разбиваясь на дрызги —

— дивизий, —

— дрежжал: «Ундервуд».

— Непокойный дом: дом с резонансами!

Бита мастистая карта, которой рука Никанора Ивановича собиралась ударить…

Как?

— Тителев, Тителев!

А переехал, и Тителев стал — «тилилик»; чудеса в решете, как сказал духовидец!

Воспитанный Бюхнером[5], сам нигилист, невесомостям сим в решете он не верил, а яйцам, в нем спрятанным; как они сквозь решето могли просто утечь в его мозг головными абстракциями, чтоб из уха вторично родиться?

Он слышал:

— Тилик… Тилилик!

Стрекотало, тиликало.

Элеонора Леоновна на ночь умеркла; Терентий же Титыч, в халат запахнувшись, со свечкой стал «ничто», с той минуты, как он пожелал доброй ночи под лесенкой; Агния-баба — храпела.

Не червь древоточец ли?

Ухом прилипши к стене, он открыл слуховую вторую действительность; есть ведь в домах аберрации[6], приоткрывающие разворохи далекой квартиры, коль ухом случайно коснешься стены.

Как ударится:

— С кем ты спала?

И в семейную драму уткнешься: вопрос только — в чью?

Мой вопрос к архитектору:

— Вы, гражданин, понимаете ли, что у вас — телефонное место, откуда все то, что страдает и любит, проходит в ушную дыру через пар отопления? Взяли ли вы на учет этот факт, гражданин?

Переюркивая по стене, ловил звуки он: перебитные, с прохватом молчания; и ухом нащупал он центр звуковой: голос, перебиваемый сипами, шлепом шагов, дрекотаньем машины, жужжанием валиков, передвиганием косных тюков; вместе взятое — ревы далекого мамонта, бьющего хоботом в камень веков.

Сердце ёкнуло в нем, когда эта действительность стала поступками, если не шкурой одетых людей, обитающих в каменном веке, то шайки отпетых мошенников, вышедших из-за репейников. Тут он —

— в исподней сорочке, —

— босыми ногами, —

— на пол,

чтоб осиливать лестничный винт над ничто, о которое нос обломаешь, — ползком, как оранг, помогающие в беге себе парой верхних конечностей.

Слушал густое молчание, перебиваемое всхрапом Агнии.

Так он вторично влип в стену, чтобы выслушать ревы с пилением ребер Терентию Титовичу; и не выдержав этого, ринулся с лестницы, пав, как на меч, охвативший его броским светом, стреляющим из приоткрытой гостиной, откуда услышал — падение попеременное гирь, —

— а не —

— треск половиц под подошвами тяпавшими: —

— пуча каменное, налитое страданием око и бросив пред пузищем ярко-кровавую кисть, из которой клевала зажженная свечка в проход, —

— прочесал толстопятый толстяк; лицо с зобом, болтавшимся, перекосилось от муки бросания толстого брюха; скакала в плечах седина, когда он прочесал коридором; и сообразилось: взгляд — умницы; вид — композитора, может быть: выбритый, розоволицый, в коричневой паре.

Чернило, не кровь, — на руках!

Никанор же Иванович — в угол, чтоб срам голоножия скрыть: еще скажут, что крадется он с ферлакурами к бабушке-Агнии.

Тут же был пойман с поличным Терентием Титовичем: пятно голубоватого спенсера бросилось прямо из двери, со свечкой в руках; и — с тючком перевязанных накрест бумаг.

— Вы?

— Я.

И с перепугу он выпалил: просто неправду:

— Желудочный кризис.

И пяткой прошлепал в уборную.

Тителев выждал, укрыв выражение глаз в разворошенно желтую, бразилианскую бороду.

— Попридержите язык пока… Шероховатости, — верткие глазки проехались в рябь коридорчика, — шероховатости всюду.

И, перевернувшись, бежал в кабинет. И бежали за свечкою зги. И стопа толстопятая: тяпала.

Еле осиливши лестничный винт, кое-как влез в штаны; мозг — враскоп: муравейник; дерг жил, дроби пальцев; и — туки сердечные; этот страдавший толстяк, пробежавший из стен и ножищей своей трепака отчесавший как бы в тарарыке машинного грохота — сон, отщербленный от смысла?

А Тителев — сон?

— Придержите язык, —

— было сказано, было воспринято твердою памятью, трезвым умом; кто он? В прах перетертый, чтоб с пылью московскою — выметнуться: из ума и из памяти?