летело, неся на горбе просинь сосен и яркие запахи смол оголенных стволов.

Распахнулся фиорд, принимая сырейшие прелести моря, заторами мертвых плотов и затонами бревен; вот прочертень красной кормы парохода, взревевшего в запахи соли и смеси ветров; пароход, задрожавши, шел в море, чтоб, может быть, в море наткнуться на мину; стояли норвежцы, кивая ушастыми шапками; фыркал дымок раскуряемых трубок; и я, и товарищ махнули платками:

— «Го, го!»

— «Добрый путь!»

— «Не наткнитесь на мину!»

Уже потянуло испорченной рыбой.

Ставанген!

. . . . .

Внимали мы веющим лепетам вод, засмотрелись во все бирюзовое, что крепчало лазурями; крепло — окрепло; и — стало: сиятельной синькой; сказали друг другу о том, чего нет: о провеявшей Нэлли, юнеющей личиком цвета сквозных анемонов; качались в разрезах фиорда, прошедшего к Бергену: —

— в громком, настойчивом говоре всех пассажиров приятно взволнованных тем, что прошли без несчастий в спокойные воды фиорда; повсюду на палубе высились складени желтых кардонок; и веяли дамы разлетами синих и палевых шалей на нас; два высоких шотландца приблизились, фыркнули трубками; и без единого слова глядели, сжимая зубами гласившие трубки:

— «Ага!»

— «Это — он!»

— «Он — опять появился».

— «Олл-райт»…

— «В Хапаранде мы скажем жандармам».

— «В Торнео»…

Качались на лепетах тихо озыбленных вод, оставляя крутою кормою ярчайшие полосы; и — огибали облуплины каменистых подножий; в лазуревом утре пошли острова, островки, обрастая гребнистой щетиной, и — вея смолою за ними уже раскроилась земля где-то издали: красными кровлями —

— Бергена, мне сошедшаго свыше три года назад!..

. . . . .

— «Ты — сошел мне из воздуха!»

— «Ты — осветил мне»…

— «Ты — шествие в горы!»

— «Сошествие Духа во мне!»

— «Ты — огромные горы Фавора»…

— «Ты — Горы!»

. . . . .

Здесь «миг», разрывающий все, раздавался как солнечный мир, осветляющий все; и — отсюда слетело огромное что-то в меня во мне жило, любило меня; и — раскинулись кущи, где я пребывал сорок восемь часов и откуда прошел я, дивяся и радуясь миссии, мне предначертанной, — в тайные вечери; благословил Копенгаген меня; мы торжественным шествием проходили Берлин: в мои ночи — в саду Гефсиманском —

— (близ Лейпцига, на могиле у Ницше, откуда принес я три листика) —

— после: —

— упала колючая участь, терзая тело многострадными днями тяжелого Дорнаха; этот венец я надел в дни паденья Варшавы и Бреста; приподнял свой крест; и — безропотно ныне несу его Родине; там, водрузивши, отдам мое тело приставленным воинам; посередине арбатской квартиры повисну, уставившись глаз остеклелою впадиной — в темени; и упаду, как во гроб, — на Садовую: знал, на что еду!

. . . . .

— «Ты — Горы: огромные горы Фавора — Сошествие Духа во мне!.. Осветил, опустился из воздуха: Берген!»

. . . . .

Качались на лепетах тихо озыбленных вод, оставляя крутою кормой парохода ярчайшие полосы, и — огибая облуплины каменистых подножий, разрезали живолет переблесков; прошли острова, островки; уж раскроины почв, набегая, распались на красные кровли; лес мечт, накрененные трубы какая-то пакля канатов; и — домики, домики, домики отовсюду стояли квадратами, как… подбородки норвежцев, глядевших на нас из толпы проходимцев и шкиперов.

Вот — переброшен канат; перекинуты сходни; и — сходим, толкая друг друга: тюками, кардонками и боками глухих чемоданов — в горластую молвь всех наречий (английского, русского, шведско-норвежского, датского!), в пересыпь из матросов всех стран, соглядатаев, спекулянтов, воров, коммерсантов, агентов.

. . . . .

Брели сиротливо по гавани.

Стройку ганзейских купцов уничтожил пожар; вот — общественный сад; вот знакомые башенки; запахи: соли, ветров и чешуи! Ярко-желтый жилет прокричал в сини неба; глядели квадраты глухих подбородков; прошел — Генрик Ибсен, надвинув на лоб старомодную шляпу; напружились шеи, слезилися глазки; приплюснутый нос натыкался на нас.

Сдавши наши узлы на хранение, мы заслонялись по улицам Бергена; нос натыкался на нас:

— «Не желаете?»

— «Что желаете».

Нос проходил, фыркнув трубкою —

— «Я», в багрянице, в терновом венце проносил на плечах кипарисовый крест с парохода «Гакона» — вдоль гавани: —

— в город!

Никогда не забуду!

Мы ехали из Христиании в Берген: три года назад — в сухолистиях осени; в дни, когда созревали плоды многолетних стремлений…

Уже с Христиании раздавались холмы, поднимаясь в горбы: громоздились они; ощетинились свыше лесами; семья многохолмий возвысилась в мир многогорбий, в котором, ощерясь ущельем, садились горбы на холмы; многорослым объемом приподнятых гор пообставились промути дальних прозоров; и — стойкими высями высились в воздухе гранные массы; —

— уже в Христиании мысль облетала, обвеясь; и — свеяв мне под ноги жизнь сухомыслия, высились смыслы в мирах многообразий; я из ущелия плоти прошел: в непомерный объем раздававшихся истин до — дальних прозоров о судьбах моих; —

— и возвысились цели, подъятые к небу (гигантом!) в столетиях времени; вот —

— Кто-то Древний, подняв из-за мира моих превозвышенных мыслей —

— свой Лик —

— поглядел в мое сердце; и в нем отразился, как в озере, с кручи; я видел Его отраженье во мне; и к себе самому припадая, коснулся я Лика; —

— но в ряби сердечных волнений сияющий Лик раздробился во мне миллионами блесков… —

— огромная поросль лесов, шелестя сухолистьем, открыла красневшую недоросль мхов и суровых безлистий; уже облетали лесами все твердые толщи склоненных приклонов; стояли сплошные гиганты каменьями времени; и далекий зубец, —

— как сияющий клык! —

— пробелел над отвесом; и — скрылся; другой; и — повсюду над твердыми толщами яснились