зубьями перепончатых крыльев, и «Я», на которого он устремляется — пересекаемся в пункте пространства и времени; гад — это «Я», мир — младенец, к которому низлетает ужасная гадина, или — тело младенца; одновременно: «гад» — тело, которое налезает на «Я;» «Я» ж низвергнуто в тело полетом; и — да: «это» — было; но доказать нет возможности, потому что слова принимают крылатое очертание снов, мною виденных, — уже после:

— «Не сон это все!»

И мне ясно: —

— за морем невнятности моего обыденного сна мне рисуются памятью берега континентов, где в стае драконов, махающих зубьями перепончатых крыльев, живут «птеродактили» памяти, и предшествуют воспоминанию о моментах обыденной жизни; и — факт сознавания: память — о чем?

Первый миг — насквозь память: о чем? содержание памяти возникает впоследствии: папа и мама, и няня, и дядя, и тётя, и — прочее… Но нет здесь ни папы, ни мамы, ни няни… квартира, в которой мы жили? Она — возникает поздней; ощущения роста? Но здесь, в ощущениях беспредметности нахожу я предметами — «память»: о круге предметов, которые после не встретились мне ни в кошмарах, ни в снах, ни в реальности прозы; к утраченным образам памяти сны — как бы органы зрения, потерявшего дар созерцать: так слепые, расширив зрачки, видят муть. Мои сны ощущаются мутью угасшего взора, который еще по привычке старается видеть.

И — нет: он не видит уже.

Эти сны указуют: содержание памяти; но содержание это — опять таки память. Так на дне своих снов нахожу память памяти: первого мига, сон сна.

С изумленьем вижу позднее, что память под памятью (молнии, нас осеняющие безо всякого содержанья), культурою мысли и тем что в учебниках йоги зовется путем медитаций, — крепнут из молнии, превращаяся в наблюдаемый пункт; а способности в нас дотянуться до пункта протянутой мыслью, — развертывают убегающий пункт в прихотливый линейный орнамент; мы — за ним следуем; мифами небывалых; орнаментов и раскидается пункт, процветая, как колос; и факты сознания, о котором забыли давно мы, — поят: свои были.

В орнаменте убегающей линии — от первого мига в миганье до-первое — учимся мы путешествовать в мир дорожденного и познавать прилегание «я» в мир дневной и обратно: читаем события жизни души после «мига», который наивное знание называет нам смертью.

. . . . .

С особою ясностью передо мной среди дня возникали орнаменты: в Льяне! и содержание памяти бессодержательной прежде — росло,

Говорил себе: в Льяне!

— «Все это я видел уже»…

— «Это все открывалось уже мне в до-сонном»..

— «И стало быть: жило за снами и явью, как — сон на яву».

— «Я забыл этот сон, погружаяся в тело»…

— «Теперь; только вспомнил».

Перемещенья сознания посещали и Нэлли; и мы рисовали орнаменты, сознавая отчетливо их: содержанием памяти; знаки нам не были сказкой драконов, а явью когда-то живых птеродактилей мира.

Странно: орнаменты процветающей мысли, которые заносили в альбомы, переживались, как детские сны, но с сознанием, приобретенным впоследствии: это не сны, а действительность.

Странно: иные узоры орнамента мы высекали из дерева на Иоановом здании; припоминали их ритмами —

— из которых в разгоне времен вытыкались телесные органы наши, — остывшие ткани; и мы оживив первый миг, оживляли и далее: содержание первого мига, летя в нем из органов тела в рои ритмо-плясок; своей ритмо-пляскою духи спрядали из образов: камни, цветы и живые тела: —

— первый миг — столкновенье до-тельного с тельным, где тельное есть окрыленный полет, а вне- тельное — стылость морозов пустотного мира; и тельное переживает бестельное, будто оно есть улет в никуда; а бестельности переживают тела, — точно дыры, через которые упадают они в никуда.

. . . . .

Мои первые миги, как сны: сны во сне; мои миги вторые — кошмары, в которых живет память прежнего; и лишь впоследствии зажигаются миги, которые мне становятся воспоминаньями о бывавшем; они вытесняют мне первые миги, которые сны прорезают, как молнии памяти.

. . . . .

Где критерий оценки события снов?

В утверждениях:

— «Сон…»

— «Никогда не бывает…»

— «Фантазия…»

— «Мы живем на земле…»

— «Не летаем…»

— «Родимся естественным образом…»

— «Кушаем…»

— «Вырастаем…»

— «Рождаем:»

— «Стареем…»

— «И вновь рассыпаемся прахом…»

И я, попугай, повторяю за взрослыми, позабыв факты памяти:

— «Сон…»

— «Не летаем…»

— «Родимся естественным образом…»

Очень поздно потом происходит со мною то самое, что старцем, увидевшим изображенье дракона:

— «Я — видел: такая, же гадина на меня нападала»…

Так — я: опрокинувши ложные догматы, я стою, потрясенный:

— «Я — вспомнил!»

— «Я — вижу себя: я — лечу, пересекая пустоты и вспоминая, что я оторвался от родины…»

Вот — первая данность сознания; прочее вздор; когда тело разорвано, части, его, раскидавшись вокруг, продолжают кричать:

— «Никогда не бывает…»

— «Родился естественным образом…»

— «Кушал…»

— «Умрет…»

Но «Я» отвечает:

— «Неправда…»

— «Все — было!»

. . . . .

Под брызгами, в выхлестах ночи два мига скрестились во мне: пребыванье на палубе парохода «Гакона Седьмого», и — пребыванье в разлетах загробного, где летел, огибая телесную жизнь, в правду первого мига; стихии, как звездное небо, объемлют рожденье и смерть; и из смерти видна нам тропа наших странствий до мига рождения.

Пароходик: корма — миг рожденья, нос — заострение в смерть; я забегал по палубе: от рожденья до