– Не волнуйся, – сказал Альберт, – я тебе все привезу.
Снова зацокали, ударяясь о пол, мячики, потом в дверь робко постучали и сразу раздался сердитый голос Альберта:
– Не ходи туда, я же тебе сказал. Дай матери отдохнуть. Она потом приедет к нам.
– Правда, приедет?
– Да. Я же сказал тебе?!
Нелла услышала, как перекатываются в коробке целлулоидные мячики, стукаясь друг о друга. Звук этот слабел, удалялся, но и из сада он еще долетал к ней. Потом Брезгот сказал Альберту:
– Значит, ты решил ничего не предпринимать!
– Нет, ничего, – ответил Альберт.
Заработал мотор, шум его удалялся, и воцарилась тишина. Нелла была благодарна Альберту за то, что он ушел, не зайдя к ней, и не пустил в ее комнату Мартина. На кухне загремели тарелки: Больда принялась за мытье посуды и тихо, но ужасно фальшивя, пела: «От гибели спас он весь род людской».
Плеск воды, громыхание посуды заглушали голос Больды, но вскоре Нелла снова услышала ее пение.
«На него единого уповаем».
Заскрипели дверцы шкафа, щелкнул замок на кухне, и Больда, шаркая, медленно поднялась к себе наверх.
И только теперь в полной тишине Нелла услышала шаги матери. Она ходила по комнате взад и вперед, как узник в камере. А вентилятор по-прежнему тихо жужжал; Нелла совсем про него забыла. Она выключила его, но тут же ей показалось, что тишина душит ее, выжимает слезы из глаз. Нелла зарыдала.
20
Свидание в летнем кафе не состоялось: переезжать решили сегодня же.
В транспортной конторе заказали большой грузовик и, как вскоре выяснилось, совершенно напрасно. Пожитки фрау Брилах, переезжавшей к кондитеру, не заняли и пятой части кузова. Под чехлами и цветной бумагой ее мебель в комнате имела «вполне приличный вид». Но на лестнице ничто не могло укрыться от всевидящего ока соседей, которые, покачивая головами, наблюдали за погрузкой. Переезд явился для них полной неожиданностью.
Рабочие вынесли ящик из-под маргарина, набитый игрушками, потом последовала кровать Генриха. Это, собственно говоря, была обычная дверь с приколоченными к ней деревянными брусками. Сходство с кроватью придавал ей лишь матрац из морской травы да остатки старой занавески, прибитые по краям. На машину погрузили два стула и старый стол… Сколько раз облокачивались на него Герт, Карл, Лео! Платяной шкаф заменяла доска с крючками, зажатая между стеной и буфетом и завешанная клеенкой. Клеенка спасала одежду от пыли и водяных брызг. Более или менее пристойно выглядели только две вещи: сервант, выкрашенный под красное дерево – его купили два года назад, – и кроватка Вильмы, которую подарила им фрау Борусяк: она больше не ждала детей. Приемник остался наверху у Лео – дверь у него была заперта на замок.
Восемь лет прожили они в этой комнате, много раз ремонтировали ее, белили потолок и стены. Но теперь, когда она опустела, ее убожество бросалось в глаза. Генрих ужаснулся: их вещи, такие привычные в комнате, на своих местах, превратились на улице в кучу рухляди, которую и перевозить-то не стоило. Кондитер стоял тут же и покрикивал на рабочих. Те с трудом удерживались от насмешливых замечаний по поводу всего этого хлама.
– Осторожней! Тут стекло! – воскликнул кондитер, увидев, как один из рабочих небрежно подхватил картонку с посудой.
На лице кондитера отражалась мучительная внутренняя борьба. Казалось, он сомневался, не слишком ли высокую цену приходится ему платить. Двое детей как снег на голову, и вся эта рухлядь у дверей его дома – стыда не оберешься.
Генриху велели успокоить Вильму, которая кричала, не закрывая рта, с тех пор как незнакомый человек потащил куда-то ящик с ее игрушками. Левой рукой Генрих держал за руку Вильму, в правой у него был ранец, в который наряду с учебниками, молитвенником и тетрадями он уместил и прочее свое «имущество»: отцовскую брошюрку «Что должен помнить автослесарь перед сдачей экзамена на подмастерье», фотографию отца и несколько комиксов:
Бедность выступала все более явственно, по мере того как передвигали мебель и укладывали вещи. Но не только это пугало Генриха. Комната опустела с поразительной быстротой; это было не менее страшно. Не прошло и сорока минут, как все было кончено. На голых стенах выделялись лишь места, где обои не выцвели и хорошо сохранились; темно-желтые прямоугольники, окаймленные серым слоем пыли, остались на стене, там, где висели фотографии отца и репродукция «Тайной вечери», и напротив – там, где стоял буфет и была прибита доска с крючками. Мать вымела мусор из углов: осколки стекла, свалявшуюся в хлопья пыль, обрывки бумаги, какое-то загадочное черное вещество, заполнявшее все щели в полу. Кондитер опасливо провел пальцем по обоям, словно прикидывая, сколько времени не смахивали пыль, окаймлявшую темно-желтые прямоугольники на стене. Мать вдруг всхлипнула и швырнула на пол совок. Пытаясь успокоить ее, кондитер слегка обнял ее за плечи, осторожно погладил по голове. Но он нерешительно, словно с трудом, двигал руками, и выглядело это все не очень убедительно. Мать подняла совок и снова взялась за веник. Вильма кричала не переставая, то и дело порываясь выбежать из комнаты на поиски пропавших игрушек.
– Отведи ее вниз бога ради, – сказал кондитер, – и коляску возьми.
Беспокойное, неуверенное выражение не сходило с его лица. Казалось, внезапность переселения, в которой он сам был повинен, теперь испугала его. В полпятого она позволила ему поцеловать ей руку у локтя, а в полседьмого – уже переезжала к нему.
Пора было трогаться, погрузка окончилась: вещи не заняли и пятой части кузова. Рабочие сидели внизу на подножке грузовика, поглядывали наверх и то и дело свистели, поторапливая хозяев.
