эвакуацию? Нам не дали никаких указаний. На лестнице, на уровне Cantor Fitzgerald, дым становится невыносимым – ядовитым, плотным, липким и черным, как нефть (впрочем, так оно и есть). Из-за него и из-за жара мы повернули назад. Парочка трейдеров попадает в объятия измазанных сажей коллег. Этаж залит: противопожарная система плюется струями воды. Всех окатывает с головы до ног. Ступеньки покрыты водой; Дэвид, играя, прыгает в ручей, чтобы сделать «плюх».

– Потише! Поскользнешься и нос разобьешь!

Джерри держит его за руку.

– ОК, это ловушка, не надо было спускаться, Джерри, может, поднимемся обратно, как ты думаешь? Ну и аттракцион, просто полоса препятствий.

– Ммгпфгммз…

Я не понимаю, что он говорит под своей почерневшей салфеткой. Но он кивает в знак согласия. Мы поворачиваем оглобли. Джерри – мой любимчик по нечетным дням, Дэвид по четным. Следовательно, сегодня я предпочитаю Джерри, особенно за то, что он верит мне на слово, когда я объясняю, что это просто фарс, обман зрения; а вот Дэвид молчит, но все понимает. На обратном пути в людском потоке попадается все больше перепуганных лиц; какой-то человек перед нами разражается нервным смехом, размахивая пустым пожарным шлангом (наверно, самолет частично перерезал системы канализации). Напряжение растет, надо усилить напор. Я заслужил премию Американской академии! Сжимая в каждой ладони по детской руке, я разыгрываю из себя папашу Кураж.

– По-моему, отлично придумано – устроить репетицию в натуре, теперь люди будут готовы, если на самом деле случится пожар. Это хороший метод информации. Видите, нас учат, что при пожаре надо не спускаться, а подниматься. Очень поучительная игра.

И вдруг Дэвид открывает рот, пристально глядя на потоки, струящиеся по ступеням.

– Пап, а помнишь, когда мы ходили в Далласе на родео, там один ковбой упал с быка и поранился?

– Э-э, да-да…

– Ну вот, помнишь, ты нам сказал, что с ним, с этим парнем, все в порядке, что так и было задумано, чтобы он упал, это входит в программу, и он профессиональный каскадер и все такое, а на следующий день мы видели этого ковбоя по телевизору, он был в инвалидной коляске, а в газете написали, что он теперь паранытик?

– Паралитик, Дэйв. Паралитик, а не паранытик.

– Ну да, этот ковбой, он стал паралистик.

Лучше бы Дэвид ничего не говорил. Джерри взорвался; это был не бунт, а целая революция:

– Папа, нечего нас уверять, что тут все подстроено: let’s face it – this time it’s for real.

Дэвид, Джерри, милые мои мальчики, как быстро вы выросли.

– OK, ОК, ребята, возможно, я ошибся, наверно, это не просто игра, я не настаиваю, но все-таки давайте спокойно поднимемся, скоро прибудут спасатели, so keep cool.

Я произнес это, возведя очи горе, чтобы показать, что не верю ни единому своему слову, и пробормотал погромче, как будто говорил сам с собой:

– Это я виноват, если мальчишки к тому же верят, что весь этот маскарад взаправду, я буду выглядеть в глазах других участников настоящим идиотом… Ну так тем хуже!

Дэвид, маленький мой. Tough guy. Настоящий техасец, честное слово, а я только старый трюкач. Мы возвращаемся на 105-й этаж. Людское стадо нерешительно топчется в клетках с лимонно-желтыми свежепокрашенными стенами. Кнопки лифтов «вверх-вниз» растерянно мигают. Вот ведь проблема: умереть быстро или умереть медленно? С нижних этажей доносится тревожный вой сирен, они целы и рвут нам уши. Грохот адский, жар усиливается каждую секунду. Внезапно, с 30-й попытки, сеть снова ловится: я звоню Кэндейси. Она, наверно, спит, я сбрасываю ей месседж на автоответчик.

– Я знаю, ты мне не поверишь, но я люблю тебя. Когда проснешься, поймешь, почему я впал в романтизм с утра пораньше.

Я снова шепчу, чтобы дети не слышали:

– It doesn’t look good, babe. Какой я был дурак. Если мы выберемся, я на тебе женюсь. Кончаю, потому что попытаюсь дышать за нас троих. Love, Carthew.

Пятнадцать лет назад я тоже побывал в «Windows on the World», только не с утра. Это было поздним вечером, в июле 1986 года. Огни Торгового центра служили мне звездой волхвов. Мне было двадцать лет, я проходил стажировку в нью-йоркском отделении «Креди Лионнэ» (Уолл-стрит, 95), в аналитическом отделе. Главным моим занятием во время этой стажировки было спать в конторе, но так, чтобы не заметил Филипп Сувирон, глава филиала, приятель моего отца.

В то время «Windows on the World» после полуночи превращался в логово всяких негодяев, причем название у него было действительно наглое: «The Greatest Bar on Earth». «Лучший бар на свете» устраивал по средам тематические вечера: латиноамериканская музыка, битбокс, электрик буги, с диджеями и целой оравой мелких подонков вроде меня, ну да ладно, ресторан к тому времени уже закрывался, а без пиджака по-прежнему не пускали. Мне вспоминается красный бар в форме буквы U и высокомерные бармены. Правда, тот, что в середине, меня привечал, потому что я нечаянно оставил ему слишком большие чаевые (перепутал двадцатидолларовую банкноту с пятидолларовой). Он делал мне двойной «Джек Дэниэлс» с колотым льдом до краев и двумя короткими соломинками, которыми, будь у меня дурь, я бы предпочел воспользоваться иначе. Столики в «The Greatest Bar on Earth» были расставлены на нескольких уровнях, лесенкой, как в «Небе Парижа», и по той же причине: чтобы все клиенты могли любоваться панорамой – грандиозной, ошеломительной, spectacular, – только, к сожалению, нарезанной на куски, потому что высокие застекленные витрины были поделены на прямоугольники метровой ширины. Башни, рожденные мечтой японца (Ямасаки) – он особенно настаивал, чтобы внешние колонны имели ширину человеческих плеч, – изнутри напоминали гигантскую тюрьму. Коварный японец: стальные вертикальные опоры, идущие вдоль башен по всей высоте, заслоняли мне вид, как тюремная решетка (впрочем, только они и не дали им рухнуть: эти параллельные металлические веретена потом торчали на Граунд Зеро наподобие ржавых решеток на развалинах замка XIII века после кровавой битвы или стрельчатых арок готического собора, сожженного варварами).

И все же я пил бурбон за бурбоном, глядя вниз и заранее шатаясь. Я надирался среди мигающих вертолетов в баре, которого больше нет. Неужели я – тот самый человек, что выпендривался там, на верхотуре, пятнадцать лет назад? Мы танцевали в окружении окон под «Into the Groove» Мадонны. Я проливал виски на платья упитанных девиц с Риверсайд-драйв, презиравших bridge-and-tunnel-crowd (таким прозвищем они наградили жителей пригородов, тех, кому нужно было преодолевать мосты и туннели, чтобы попасть на Манхэттен). Я мечтал о судьбе Доналда Трампа, Майка Милкена, Ника Лизона: денег немерено и всегда на виду. Я неплохо оттягивался в «Windows on the World»; но прошлое мертво: ничто не доказывает, что то, чего не существует, когда-то существовало.

В тот вечер, когда я поднялся туда, небо над Нью-Йорком было обложено тучами, но башня переливалась огнями. «The Greatest Bar on Earth» плыл над ватным морем. Справа VIP’ы созерцали огни Бруклина, отражающиеся в море, слева не было видно ничего, кроме белого сырого ковра, в точности как из иллюминатора летящего самолета. Всемирный