пять на пять шагов перед дверью) и, высморкавшись для порядка в фартук, сказал уже не так грозно:

— Небось, справлюсь! Не с такими справлялся… Новенький, что ли?

— А вы откуда знаете? — искренне удивился я.

— Уж больно ты вежлив!

Ну вот, опять я опростоволосился. Почему же так странно устроено все в жизни и после нее? Стоит вежливо заговорить с человеком, и он сразу видит в тебе неофита, сосунка и вообще теряет всяческое уважение. Видимо, этого деда принято здесь гонять на пинках, а я отчего-то вдруг пустился с ним в политичные переговоры…

Медленно, с тяжелым скрежетом стальная дверь отворилась, выпустив в коридор удушливый запах гари и компанию голых раскрасневшихся мужчин. Томно отдуваясь, обмахиваясь и покрякивая, они расселись по скамье и принялись утираться, причесываться, трясти одежками — словом, вели себя совершенно как в предбаннике.

— Софрошка! Квасу! — распорядился рыхлый толстяк с жидкой прядью волос, прилипшей к голому черепу. — Чего встал, дубина старая? Беги взапуски!

Я узнал голос гастрономического рассказчика.

Старичок встрепенулся и цепко ухватил меня за рукав.

— Вот, Федор Ильич, задержал, — он подтолкнул меня к толстяку. — Подозрительный. По вещичкам.

Федор Ильич скептически выпятил пухлую губу.

— Кто таков?

Видно было, что настроен он добродушно, и квасу ему хочется больше, чем разбираться с подозрительными. Я сердито вырвался от Софрошки и сказал доверительно толстяку:

— Да ну его, в самом деле! Просто шел мимо, слышу крики, ну и остановился…

Толстый Федор Ильич с видимым усилием поднял бровь, осмотрел меня одним глазом и спросил полуутвердительно:

— Новенький?

Ну что ты будешь делать! Не успеешь рот раскрыть, а тебя уж видят насквозь…

— Новенький, — признался я.

Федор Ильич хлопнул ладонью по скамейке рядом с собой.

— Садись. Голову на тебя задирать — кровь приливает… Софрошка! Ты здесь еще?! Беги, асмодей, за квасом, тебе говорят!

Старичок исчез. Остальные уже утратили ко мне интерес и вернулись к своим делам и разговорам. Носатый крепыш, сунув шлем в пыль под скамейку, обматывал багрово-бугристое тело отрезом белой ткани. Глаза его, черные, и когда-то, вероятно, пронзительно-быстрые, поразили меня выражением безмерного равнодушия, какой-то брезгливой скуки.

— Определили-то куда? — спросил меня Федор Ильич. — К нам, что ли, в парилку?

— Н-нет, — не очень уверенно ответил я. — В какой-то девятый бокс…

В предбаннике вдруг установилась тишина. Все снова смотрели на меня, даже носатый римлянин.

— Врешь, — с надеждой в голосе произнес сидевший неподалеку паренек.

— Ей-бо…гу, — я замялся, не зная, насколько уместно здесь подобное выражение. — У меня печать… красная.

— Эк тебя, сердягу! — вздохнул кто-то слева.

— Что ж они там, наверху, совсем жалости не имеют? — отозвались справа.

— Знать, такая его судьба, — заключил Федор Ильич.

Некоторое время все молча натягивали рубахи и штаны, пили принесенный Софрошкой квас. Общего разговора не получалось. Наконец, Федор Ильич поднялся, одернул сюртук и сказал:

— Вот что, сударь ты мой, пойдем-ка с нами!

— А вы куда? — спросил я.

— Обедать, — ответил Федор Ильич и впервые по-доброму улыбнулся.

Помещение, в которое меня привела компания Федора Ильича, напоминало летнюю столовую какого-нибудь заштатного дома отдыха или пионерлагеря. Тот же низкий, облупленный потолок с подслеповатыми плафонами, те же голые колченогие столы с салфетницами без салфеток. Поразила только неправдоподобная обширность помещения — ряды столов уходили вдаль и вширь и терялись в бесконечности. Никаких стен, никаких подпорок для потолка.

Войдя, мы взяли по подносу с обгрызенными краями и встали к раздаче. За истертым металлическим парапетом неторопливо, с достоинством работали толстенькие, но неулыбчивые поварихи. Это были первые женщины, которых я видел в потустороннем (или теперь посюстороннем?) мире. Меню столовой состояло из одного-единственного комплексного обеда, но у каждого подошедшего раздатчицы неласково спрашивали:

— Тебе чего?

— Щец, да погуще! — сказал стоявший передо мной паренек.

— Ага, щас! — отрезала повариха таким тоном, будто он попросил устриц в вине.

Тем не менее она налила полную тарелку щей, раздраженно сунула ее пареньку и повернулась ко мне.

— Тебе чего?

— Ну и мне… — осторожно сказал я, — …аналогично.

— Ага, щас! — гаркнула тетка и, зачерпнув из котла, налила мне такую же тарелку щей.

У следующего котла меня опять спросили, чего надо.

— Это у вас каша? Тогда… каши.

— Ага, щас!..

Я поставил тарелку с кашей на поднос и отправился за компотом.

— Как-то все это слишком… знакомо, — шепнул я стоявшему за мной Федору Ильичу. — По-нашему как-то уж очень, по-русски. Но ведь ад — он, как я понимаю, для всех?

— Так иностранцы его именно таким и представляют, — пояснил толстяк. — А чертям неохота новое изобретать. Зачем, когда есть живой пример? И люд служилый имеется. Вот и пользуются. И потом, это ж еще не самый ад, а так, хозблок…

Компания Федора Ильича, как видно, не любила разлучаться нигде. Сдвинув вместе несколько столов, все общество принялось шумно усаживаться, расставлять тарелки и незаметно передавать друг другу под столом какую-то склянку.

— Щи да каша — пища наша! — философски заметил Федор Ильич, разгружая свой поднос.

Прежде всего он, как и остальные, отодвинул от себя и щи, и кашу, взялся за компот и отхлебнул полстакана.

— Ну, чего ждешь?

Я было потянулся за ложкой, но Федор Ильич покачал головой.

— Тару, тару готовь!

Я понял и послушно отхлебнул полкомпота. Федор Ильич забрал у меня стакан, на секунду отвернулся к другому соседу, оба склонились мимо стола, послышалось короткое бульканье.

— Выпей-ка за знакомство…

Стакан возвратился ко мне снова полным, но побледневшим.

— Ну, братцы, с легким паром! — сказал Федор Ильич, обращаясь ко всей компании.

— С легким паром! — загомонили все, при этом почему-то вздыхая.