гибели миллионов в Европе Мунк ждет своей персональной, уже маячащей смерти, живя в построенном им мире, который самодостаточен и далек от страстей злободневных, таких, как мировая война или всемирная катастрофа.

Но именно в малонаселенной Норвегии можно понять весь ужас в глазах ребенка у тела умершей матери – двух остановившихся точках. Именно картина «Крик» Мунка вошла в анналы мирового изобразительного искусства.

Прощаться с Осло иду к морю.

Опять все разворачивается напряжением нашего взаимного сближения. Вдали друг от друга мы расслаблены, дремотно однообразны. Но вот приближаюсь к берегу, расставаясь с мелкими подробностями домов, улиц, лиц, остаюсь один на один с четырьмя стихиями – морем, небом, землей и солнцем. Все чувства обостряются, всякая мелочь в пространстве, уже вроде исхоженном и увиденном, разряжается новыми образами, как и само море, замершее вдали, с приближением начинает пробуждаться, слепо пялить белки волн, тянуть ко мне пенисто выкатываемые шипящие шлейфы.

С высокого холма открывается акваторий порта: пакгаузы, сползая со склона, налезают на причалы. Отчаливающий паром, кажущийся не таким уж огромным с высоты, внезапно оглашает пространство басом. Непомерно громкий его сигнал, не вяжущийся с его величиной, сотрясает окрестность, открывая для меня по-новому озвучиваемое пространство жизни. В Дании и Норвегии море, кажется, присутствует везде.

Деревья на ходу поезда сливаются, образуя зеленую, оштукатуренную скоростным движением стену.

Когда сидишь спиной к движению поезда, прошлое набегает будущим, и чудится – тебя везут против твоей воли в неизвестность.

Сидя лицом по ходу движения, пребываешь в иллюзии, что осознанно соучаствуешь в этом скоростном прошивании пространства с дальними почти недвижными горами и кристально голубым холодным небом, средней полосой, накапливающей все новые для тебя виды, образы, впечатления, и полосой вплотную, со свистом проносящей деревья, кусты, дома. Их привязанность к земле кажется чудом, ибо обрывки самых новых впечатлений, пытающихся закрепиться на этой полосе, мгновенно сносит в среднюю полосу: точеное очертание церквушки, заповедный уголок, полуразвалившийся замок, горстка домов, причудливо брошенных к подножью скалы, блеснувшее синим лезвием воды озерцо. Природа, проносящаяся на скорости, не любит выдавать впадающему в дремоту взгляду затаенную свою красоту. В современном и все же утлом вагоне, на высокой скорости внезапно ощущение, что глубокое бытие истекает наружу и радость погружения в его глубины смешивается с тревогой, такой привычной с приближением заката в чужих краях. В бытии этом одним потоком течет «здесь» и «там».

В человеческой душе мир пишется целиком.

Печалит или успокаивает мелькающий в окнах предзакатный солнечный свет, приклонивший голову на лесных полянах?

В первые часы отъезда от Осло ландшафт напоминает Сибирь странным ощущением, что поезд буксует на месте, а мимо проплывает сибирская, серая, окаменевшая скука, из которой поезд пытается вырваться, свистя с петушиной лихостью, но скука там, обложная и бесконечная, подобна тискам. Здесь же постепенно начинаешь различать искорку скандинавской мечтательности, ее сладкой, можно сказать, гамсунски-бергманской тяги к смерти. Кажется, по любой тропинке, бегущей вниз по скале из лесной чащи, спускается печальный лейтенант Глан.Ближе к Бергену поезд то и дело ныряет в туннели, которые на широком изгибе дороги издалека возникают множеством внешних опор, напоминающих опоры в штольнях. Еще миг, и поезд проглатывается разинутой пастью очередного Левиафана. Их тут целое лежбище: громоздятся, порой налезая на спины друг другу. Истинно чувствуешь себя, как пророк Иона в чреве кита. Напрасная трата воображения: извелись в мире пророки.

Парочка наискось от меня, то погружаясь во тьму, то высвечиваясь солнцем, стеснительно живет в любовном своем мире, который кажется блестящим и призрачным, как мыльный пузырь, готовый тут же лопнуть, стоит любому болвану открыть рот и дунуть в блаженной глупости пускающего пузыри.

С этим видением, устойчивым в чередовании тьмы и света, как при сотворении мира, соскальзываю в сон, подстерегающий чувством беззащитности и осязаемым ощущением веревки, которая держит за щиколотку, разматываясь на тысячи километров от родного дома, и ты забвенно паришь, подобно бумажному змею. Но вот он оборачивается библейским, вернее, поездом, подобным библейскому змею, совращающим Адама и Еву, переваривающим земную суету в своем долгом, извивающемся коридорами металлическом чреве с каучуковыми гармошками, соединяющими вагоны, и вправду напоминающими змеиную шкуру. Трясут за плечо. Голос Бени, владельца антикварной лавки в Яффо, с которым вместе проходим резервные сборы на границе с Иорданией: – Слушай!

Открываю глаза: надо мной полог армейской палатки. Радиостанция «Голос Израиля»: 8 июня 1981 года. Заявление израильского правительства об уничтожении иракского ядерного реактора «Озирак» у Багдада.

История на миг задержала дыхание.

Свет послеполуденного солнца галлюцинирующе неверен.

Тревога, восхищение, причастность, и высоко в небе – меньше комариного носа – самолетик. Мираж или фантом?

Толчок. Приехали. Берген.

В окне номера гостиницы «Рейнбоу», стоящей у самого причала, высится белый, похожий на бригантину, корабль с тремя высокими мачтами, снасти которого сверху донизу увешаны разноцветными вымпелами, развевающимися на ветру. С ним засыпаю и просыпаюсь, а выйдя, оказываюсь лицом к морю с древней башней Розенкранца справа и старым кварталом Бригген, чьи красные деревянные дома с высокими остроконечными крышами находятся под охраной ЮНЕСКО, слева. Прямо от причала вдаль уходят воды залива, ведущие в страну фиордов. Надо лишь купить билет, сесть на корабль, и с рассвета до вечера плыть, высаживаться, подниматься и спускаться, замирая на высотах, обрывающихся в синеву на сотни, а то и тысячи метров, жмурить глаза от ослепительной синевы снега и льда, хотя при ближайшем рассмотрении они белее белого, удивляться тихим зеленым полянам крупнейшего в западной Европе горного плато, ощущать сотрясающую все тело мощь обрывающегося рядом водопада, который, кажется, недвижно завис в воздухе прикрепленным к скале дымящимся шлейфом. Нас всего два или три человека поднялись на эту высоту, Остальные остались на корабле. В этот миг на тропе я совершенно один, и тень скалы выступает одушевленным существом: так в одиночестве прорывается скрытая жажда человеческого общения. Но как чист и легок воздух одиночества. Молчалива утренняя молитва гор и моря: быть может, весь иудаизм – жажда перевести такое ослепительно- радостное пробуждение природы в чисто духовное переживание?

Аспидно-зеленая дымка, подсвеченная солнцем, испаряется в глуби фиордов и щелях гор. Я абсолютно один, и ни с кем не могу поделиться серебром вод, окрашиваемых сначала в опаловый цвет, а затем сверкающих так неожиданно и неповторимо, как может сверкать открытый в этот миг алхимиком эликсир жизни. Со мной лишь соседствует лесок. Он тоже трепещет бледным призрачным сиянием, и я ощущаю себя младенцем, только раскрывшим глаза на мир. Странная мысль приходит отгадкой самой жизни, которая зарождалась, обретала плоть и, оборвав пуповину, ушла в мир, но обрыв ноет всю жизнь тягой