Полет с востока на запад, время в обратную сторону на час, во всю длину Средиземного моря.

Мадрид. Автобус везет на север. Справа и слева горы постепенно выполаживаются в ровную плату зелени до горизонта. Зелень под мелким дождиком раскатывает вдаль пространство.

Вдоль дороги небольшие городки с признаком скудной жизни, дома по обе стороны шоссе, в основном, двухэтажные, редко трехэтажные и вовсе редко многоэтажные – серо-бурые с подтеками или сложенные из красно-багрового кирпича – красно-кирпичные стены, красночерепичные крыши. Ни души. Сиеста, что ли? Почти в каждом городке какое-нибудь древнее строение, вовсе бурое, как задымленное накапливающимся в нем накапливающимся веками каплеобразным временем, и даже гнездо аиста вместе с самой птицей на одном из таких промелькнувших строений кажется столь же бурым и замшелым. Зато, какие названия мест под этими травами забвения всплывают стертыми с лица земли кратерами незабвенной еврейской мистики, – Авилла, Аревало, Медина дель Кампо, Вальядолид.

Дремотно покачиваясь в автобусе, как завороженный не отрываю взгляда от сумки арабского поэта, живущего в Галилее, Таха Мухамеда Али, который сидит слева впереди и, словно дед мороз или фокусник (по виду скорее старый верблюд в вязаной шапке (без прорезей), беспрерывно жующий губами проваленного рта, от чего и речь его сжевана и невнятна, слова скомканные, отдаленно выражающие их суть), извлекает из сумки какие-то пакетики, развернув один, достает мягким движением плитку шоколада, отламывает дольку, дает соседу, съедает, заворачивает как завораживает и снова вбрасывает в сумку. То ли положил я плохой глаз на сумку, но через пару часов, в Леоне, в гостинице «Конде Луна», во время регистрации у него эту сумку крадут (все документы и 500 долларов). Выступая на открытии конгресса по-английски, он скажет об этой краже и том, что очень жалеет, что украли записную книжку с телефонами. Он всегда желал быть интернационалистом, но у него лишь местные номера ( про себя добавляю: зато какое место). Затем он уже появляется с большой сумкой, утянуть ее гораздо труднее.

Живем на 9-м этаже. Во все стороны видна окраина города Леон с населением в 150 тысяч. Гостиница старая, с вензелями и канделябрами, но двери номеров открываются по- современному – карточкой. В туалете мрамор, серый в черных подтеках, подобен дну под прозрачными водами. Вспомнил рабби Акиву: увидев мрамор, не кричите – вода, вода, чтобы не гореть вам в геенне огненной.

На конгрессе, открывшемся в актовом зале муниципалитета под сенью вышитого льва – Леона, символа города, начинается действие, каждый раз провисающее между языками. Друг друга не понимают, но все улыбаются как китайские болванчики. Незнание языков напрягает пространство, ибо язык здесь – главный инструмент не только общения, а всей мистерии, называемой конгрессом трех культур. Постепенно все привыкают жить в особой, пусть и поверхностной, эйфории поэзии, понимая, что при всем непонимании это единое пространство с единым языком образов и метафор, в общем-то не столь обширных.

Господствует перевод.

Даже глупость на иностранном языке звучит возвышенно.

Представители друзов и арабов энергичны и полны демонстративного самоуважения.

Говорят с трибуны и в кулуарах: «Глубоко в нас одно стремление – свобода душе. Птица души рвется на свободу. Мы живем в многокультурном пространстве – толерантность дает жизнь вечным чувствам – три культуры влияют одна на другую экспрессией, идеями. Мы рождены для встречи и борьбы с насилием».

Постепенно поэзия побеждает серость официоза, и он вытесняется всепобеждающей иронией. Редкое время – сидеть все время в стихии поэзии с ее ритмом, образами, спокойным течением. Некая выделенность. Жизнь и смерть – на кончике языка.

Выступает израильская поэтесса, пишущая на английском, Рива Рубин: я слышу поющий звук железа, извлекаемый из скалы. Между нами море бронзы отслаивается на языке моем, язык раскрывается как почка от огня, и рука моя – сын мой, исчезает в Твоих волнах.

Арабская поэтесса из-под Назарета Хиам Мостафа Каблан: время декларировать, что я – не твой примитив, не твоя избранная легенда. Приключения – не мой адрес. Это – главное время, когда я говорю, что не завишу от тебя, опасна игра во мне – я беременна распятием. Я стараюсь завершить нашу игру с жертвами. Я – не твоя игрушка. А в прошлом лишь наши тени.

Испанец Хосе Антонио Мартинес (жовиальный толстяк и хороший поэт): стихи к смерти матери Изабеллы: акула – молчание, молчание – время, а время – стареющий блюз.

Илларио Франко. Уроженец Леона, живет в Толедо. Поэт и каббалист. Главная субстанция его книги слов и знаков – Иерусалим, построенный из света. Франко молод, скрытен, сдержанно фанатичен: жил в пещере 2-3 года, чтобы, как Рабби Шимон Бар-Йохай, автор книги «Зоар», исполнится духом мистики. Говорит: два явления из одного гнезда – поэзия и покой. И оба они – с небес. Моше де Леон, великий соавтор «Зоара», открывший, а это сродни написанию, непревзойденную по глубине книгу, говорил: «Поэзия как Тора – идет от души и экспрессии. Поэзия никогда не завершается, как и мир. Диалог – это сознание смысла «быть». В диалоге рождается «Зоар».

Илларио Франко везет нас в бывший еврейский квартал – Пуентэ де Кастро. Каким бы оно не было ожидаемым, это всегда потрясение: юденрайн. Ни одного еврея со времен изгнания. Серые дома с облупившимися стенами. Унылое поле – стадион. На месте некогда бьющего здесь до седьмого неба вулканического духа иудаизма – мерзость запустения. Драка болельщиков. Молодой бычок в спортивном костюме наскакивает с кулаками на старого козла в куртке и галстуке, явно позорящего имя тореадора. Их прилюдно растаскивают. Все обескуражены: такое на глазах у почтенных гостей. Мэр города, махнув рукой, садится в машину.

Постепенно в гостинице из всех нор выныривают молодые идальго в беретах и бархатных костюмах до колен, окружая меня звуками струн гитар и мандолин, струн, знакомых моим пальцам ощущением юности, первой пьесой, которую я выучил в музыкальном кружке – испанским «Пасадобле». Оказывается, и у них, всеиспанская олимпиада: от Севильи до Гранады в тихом сумраке ночей раздаются серенады, раздается звон мечей. Мечи в ночи сменили взрывы баскских сепаратистов, эти же идальго дают нам в ночи концерт в зале гостиницы, врываются, кружатся вокруг нас пением, десятками гитар и мандолин.

Сны Испании под звук льющейся воды в соседнем номере.

Душа в ночи борется с циклопами, листригонами, ностальгией Одиссея по родной Итаке, а всего-то пять дней, как мы покинули ее.

На следующий день – переменная облачность, солнце вперемешку с моросью, посещение старых развалин, вызывающих опять же единственное, явно не в радость местным археологам, ощущение моста к временам изгнания.

Закрытие конгресса. Ждем полночного поезда в Барселону. Заплеванный леонский вокзал. По телевидению – футбол. Знакомые агрессивностью и скудостью мысли лица болельщиков. В поезд вскакиваем почти за секунду до отправления.

Барселона. Устраиваемся в гостинице «Риальто» в готическом Старом квартале на улице Ферран, рядом со знаменитой Королевской площадью – Пласа де Реал. Первый выход – на площадь. Первые ласточки Гауди – фонари необычных форм, фонтан трех граций, интимность достаточно большого пространства благодаря окружающим его пальмам и одинаково желтого цвета домам с коваными решетками балконов. Однако в интимность эту вносят весьма ощутимую тревогу ошивающиеся по площади бомжи, которые поздней ночью укладываются спать прямо под ногами туристов, наркоманы, проститутки – малолетки и вовсе