нами, вызвали к жизни перевод романа «Бесы» на иврит. Дискуссия идет по вопросу: отвечает ли этот роман «духу времени» наших дней.

Бытует и все сильней укрепляется мнение, что ныне, после всех кровавых катастроф, принесенных в прошлом веке революционным атеизмом и агрессивным просвещенчеством, обретает невероятный подъем консервативное видение мира, черпающее из идеологических источников англосаксонского интеллектуального мира. Но «консерватизм» Достоевского абсолютно иной.

Английский консерватизм соединял в себе либеральные позиции с точки зрения экономики с консервативными позициями в культуре. Консерватизм Достоевского основан на ином сплаве: положительном отношении к общественным позициям социалистов поколения 60-х ХIХ-го века и абсолютном отрицании их явно метафизического материализма и революционных методов насилия, которыми они пытались достичь своих целей. Фальшь ситуации была невероятной: «насильники и убийцы» шли под лозунгом «весь мир насилья мы разрушим...» Биограф Достоевского Джозеф Франк, написавший фундаментальную биографию писателя в шести томах, последний том которой вышел в прошлом году в издательстве Принстонского университета, ставит под большой вопрос «реакционность» Достоевского.

В России, где так и не произошла «буржуазная революция», в 60-е годы ХIХ-го столетия, случилось некое помешательство умов в среде русских радикалов: является ли целью революции либерализм и «свобода» или создание социалистического государства, основанного на «равенстве»?

Чернышевский, лидер радикалов, прообраз Верховенского в «Бесах» был за равенство.

Но среди последователей Чернышевского оказались правые радикалы во главе с Писаревым, провозгласившим, что освобождение России принесут новые капиталисты, лишенные всякой морали. Дальше больше: Писарев считал, что в каждом обществе и поколении должны быть «особые люди» («Сверхчеловек» Ницше), которые не должны подчиняться общественным нормам. Ответ Достоевского: особый человек Раскольников в «Преступлении и наказании».

Кто же они, герои романа «Бесы»? Петр Верховенский, социалист, интриган, изощренный до гениальности провокатор, или крайний индивидуалист-фанатик Николай Ставрогин, умеющий околдовать демонической силой любого, харизматический нигилист с гнильцой, провозглашающий ницшеанского «сверхчеловека»? Достоевский остерегается социалистов- революционеров, видя ясно, что дай им свободу, и они освободят самые низменные страшные страсти, самое распоясавшееся насилие в душе человека. Но смертельно боится Достоевский «сверхчеловеков», лишенных идеологии и даже капельки нравственности, как Ставрогин. Достоевский признавался с удивлением, что в то время, как из-под его пера вырисовывается трагический образ Ставрогина, образ Верховенского, вопреки желанию автора, обретает комические черты, и получается, что даже невозможно сравнить магнетическую, лишенную всякой сдержанности, дьявольскую фигуру Ставрогина с революционной суетой Верховенского.

Можно сказать, что эти два образа были изначальными провозвестниками двух страшных катастроф, повисших атомными грибами над серединой ХХ-го века – в Сибири и срединной Европе: ГУЛаг и Аушвиц.Невероятие этих катастроф в том, что сегодняшним поколениям просто невозможно понять, во имя чего истреблялись миллионы невинных людей с двух краев Европы и в восточной Азии.

Ощущение пророчицы Касандры, видящей страшное будущее и абсолютно беспомощной это предотвратить, преследовало Достоевского.

Достоевский истинный и решительный защитник традиций нравственности в литературе. Традициями этими в течение последних столетий представлены абсолютно аморальные, не чурающиеся насилия, вплоть до убийства, образы в творчестве Бальзака.

Именно исследуя такие типы, традиционалисты весьма пессимистичны в отношении человеческой природы. При всем своем гениальном предвидении Достоевский не мог себе представить до каких страшных пределов дойдут поднявшиеся с самых низов «сверхчеловеки»: сын сапожника-пьяницы Сталин и бездарный художник, дослужившийся до ефрейтора, Адольф Гитлер.

Деспотии, так игрушечно выглядящие в древней Элладе, в ХХ-м веке вырастают в чудовищ насилия, проглатывающих мир. И все же поэт Иосиф Бродский в своей Нобелевской лекции сказал: «Лучше быть последним неудачником в демократии, чем мучеником или властителем дум в деспотии».

После 11 сентября имя Достоевского всплыло на страницы писателей, философов, публицистов с новой силой в связи с проблемами насилия и убийств. Приведу один воистину удивительный пример. Выдающийся французский современный философ Андре Глюксман, всегда вызывающий ожесточенную полемику своей уничтожающей критикой тоталитарных режимов, совсем недавно издал в испанском издательстве «Таурус» книгу «Достоевский на Манхеттене». По мнению Глюксмана, катастрофа 11 сентября говорит о поражении всех разведок Запада, недооценивших разрушительные способности нового нигилистического мышления. Мир Декарта основан на девизе «Мыслю, значит существую». Девиз новых нигилистов и террористов «Убиваю, значит существую». Глюксман считает, что если бы агенты ЦРУ читали романы Достоевского, их было бы не так легко обмануть. Они же считали этих людей «сошедшими с ума от Аллаха». Из-за этого своего невежества разведчики не смогли понять истинный культ восстания против Запада всех этих людей Бен-Ладена. Да, они внешне представляют радикальный, крайне набожный ислам, но ведь давно известно, что о людях надо судить не по проповедуемым ими идеям, а по их поступкам. По Глюксману, преступление на Манхеттене новоявленных нигилистов (кстати от латинского слова nihil – ничто, ничего) сопоставимо с «творческой мыслью» создателей концлагерей: в обоих случаях речь идет о полном уничтожении живых душ на заданной, заранее намеченной площади.

Исламских радикалистов не устраивает материализм и безбожие Запада? Папа Римский тоже это критикует. Для этого не обязательно устраивать кровавое побоище в Нью-Йорке. Глюксман еще более потрясен иным: как человечество оправдывает содеянное. Ведь чуть не половина населения планеты с восторгом встретила 11 сентября. Во многих странах, в России, в Германии, по Глюксману, существуют нигилистические группы, одержимые идеей заставить взлететь в воздух весь современный их, естественно, не устраивающий, мир. Девиз их, отмеченный Достоевским, примитивен и неизменен: «Все дозволено!» У Достоевского в «Бесах», говорит Глюксман, четко описаны группы взбесившихся, одни с Богом, другие – безбожники, но и те и другие – насильники, убийцы и самоубийцы, как, например, Кириллов в «Бесах», живущий одной мыслю, что, убив себя, станет Богом.

Тут, по-моему, явно напрашивается сравнение: исламские самоубийцы удовлетворяются меньшим: гуриями, девственницами в раю, напоминающем гарем, своеобразным, по- восточному понятым роскошным материализмом, против которого они так рьяно выступают.

Достоевский, по Глюксману, очень ясно дает понять, что любое движение, освящающее насилие в борьбе за независимость, можно считать революционным, ведущим в тупик.

Глюксман считает, что спасение может прийти только через литературу, хотя большинство в мире ислама безграмотно. Но страсть к разрушению живет и у бедных и у богатых. И литература – единственная наука, которая может помочь справится со злом. Читая Достоевского, Чехова, Флобера, можно понять это разрушительное зло, которое древние греки называли «помешательством насилия».

И все же вопрос этот, по-моему, намного сложнее.