– Не огорчай меня! Клим, это ведь чудо какое-то – беспроводная телепатия!
2
Двадцать третьего декабря 1925 года в иностранных газетах появилось объявление о том, что, к сожалению, комиссар полиции Макэуэн, его заместитель Уайер и инспектор Эверсон, по чьему приказу была расстреляна демонстрация студентов, вынуждены оставить свои посты.
Китайская пресса была возмущена: «Убийцам – смертная казнь!», «Муниципальный совет только на словах осуждает преступников: каждому из них выделена огромная пенсия!»
От греха подальше Фессенден попросил уволенных полицейских покинуть Шанхай.
Проводы были пышными: банкет с памятными подарками, речами и клятвами. Отцы города говорили, что Эверсон поступил, как подобает истинному англичанину: он до конца выполнил долг, защищая вверенный ему участок.
Фессенден жал руки Макэуэну и Уайеру:
– Джентльмены, у меня нет слов, чтобы передать мои соболезнования. Вы стали заложниками большой политики. К сожалению, мы должны сейчас заигрывать с аборигенами, иначе могут возникнуть стихийные бунты. Если я могу что-то сделать для вас…
Уайер склонился к его уху:
– Возьмите на службу моего сына. У вас открылась вакансия помощника… Роберт легко справится с этой работой.
Фессенден заверил его, что все будет сделано в наилучшем виде.
3
Грозный Хью Уайер, старый Хью Уайер сел на катер, чтобы добраться до парохода и уплыть в Англию. Люди на пристани махали ему вслед. Он ни на кого не смотрел. Наверное, догадывался, что махать ему – это тоже часть политики.
Мотор катера заревел, бурая вода вскипела за кормой. Когда Хью сорвал с себя шлем и бросил его за борт, Роберту показалось, будто отец снял с себя голову.
Опиум часто вытворял с ним забавные штуки, если не считать вечного насморка и слезливости в глазах.
Иногда он слышал, как разговаривают между собой его пальцы. Они могли обсуждать законопроект о введении в Муниципальный совет трех представителей местного населения или же дрались из-за ерунды: кому держать ложку или кому первому идти мыться.
Лиззи временами становилась похожей на даму пик. Голос ее звучал как песня.
– Что ты намерен предпринять? Мы продали свой дом и переехали в этот сарай, мы живем в кредит…
Что это за песня? Какой-нибудь марш?
– По твоей вине я потеряла журнал…
Нет, вероятно, элегия. Лиззи говорила, что играет на мандолине элегии – «жалобные песни» по-гречески.
– Ты будешь ухмыляться мне в лицо или все-таки ответишь? На что ты собираешься содержать семью?
– У меня есть доля в публичном доме.
– Прекрати издеваться! Я серьезно спрашиваю!
Двойка пик, Шао, сунулась в дверь. Ее тут же побили:
– Подите вон! Вы не видите, мы разговариваем? Роберт, у меня нет денег платить жалованье прислуге. Ты не хочешь касаться этого вопроса, а мне совестно людям в глаза смотреть.
– У тебя козырная масть – ты все можешь.
– Хорошо! Прекрасно! Но ты сам скажешь им об этом. Это твое решение.
Если Лиззи – пиковая дама, то кто же сам Роберт? А он не из этой игры, он – воздушный змей, сделанный из тонкой бумаги и шелковых лент.
4
Роберт ничего не сказал слугам. Притворился, что забыл, и Лиззи опять пришлось все делать самой. Она вызвала Хобу и Аду и передала им разговор с мужем.
– Я очень люблю вас обеих. Но вы знаете, в каком стесненном положении мы находимся. Двух человек нам не потянуть.
Ада быстро взглянула на няню.
– Кого вы намерены уволить? – спросила она.
Лиззи прикурила, поперхнулась дымом, закашлялась так, что слезы выступили.
– Не знаю.
– Ада, уйдите, пожалуйста, – сухо произнесла Хобу.
– Будете уговаривать, чтобы оставили именно вас? Вам деньги нужнее?
– Уйдите! – прикрикнула Хобу.
Лиззи никак не ожидала услышать от нее такое.
– Мисси, если вам
Вечером Хобу и Лиззи вышли на улицу: обе в дождевиках с капюшонами, надвинутыми на самые глаза. Наняли рикшу и покатили в сторону Чжабэя, в Китайский город.
Грохот колес по брусчатке, серые стены, мокрая черепица, за радужными окнами в красных рамах – чужая непонятная жизнь.
Хобу провела Лиззи по узкой, в два шага, улице, увешанной застиранным тряпьем. Остановилась у облезлой двери, постучала условным стуком. Их впустила девочка лет десяти, с круглыми очками на плоском носике. Ничего не спросила, будто не раз уже видела Хобу.
Лиззи перешагнула через высокий порог – теснота, полумрак, запах съестного. Стены некрашеные, а мебель с дорогой резьбой.
– Идите сюда, мисси, – позвала Хобу, приглашая ее в комнату с окном, выходящим в крохотный дворик-колодец. Свет едва пробивался сюда, на дне колодца – чахлое дерево в горшке: три листка на каждой ветке.
– Добрый вечер, миссис Уайер, – произнес изящный человек средних лет, тоже в круглых очках. Он сидел в китайском кресле. Хороший костюм, галстук-бабочка. Сильный русский акцент, но речь не исковеркана. «Похож на жука», – подумала Лиззи с опаской.
Хобу поклонилась и вышла.
– Присаживайтесь, – сказал человек и представился: – Моя фамилия Соколов.
Он начал издалека. Сказал, что всеобщая забастовка – это только начало. Иностранцы, как всегда, обманули народ, натравили нового правителя Китайского города на коммунистов, перессорили между собой профсоюзных лидеров.
Лиззи нетерпеливо слушала, постукивая носком туфли по деревянном полу. Она промочила ноги, ссаживаясь с коляски.
Наконец Соколов перешел к делу:
– Мы готовы платить, если вы будете передавать нам слова вашего супруга.
– В смысле? – не поняла Лиззи.
– Ваш муж, Роберт Уайер, назначен помощником Фессендена. Мы хотим знать, что происходит на заседаниях Муниципального совета, что говорит председатель в приватных беседах.
– Вы хотите, чтобы я шпионила? – испуганно спросила Лиззи.
Она не могла разглядеть глаза Соколова – стекла очков отражали свет из окна.
– Если мое предложение вам не подходит, прошу извинить за беспокойство.
