кого хочет. Это никогда не помешает ему дружить с Ниной – к их огромному взаимному удовольствию.
Секретарь Фессендена позвонил Нине в контору:
– Вас ждут. Из Вашингтона прислали бумагу.
Всю дорогу Нина гнала шофера. От волнения у нее пересохли губы. Что ответили в Иммиграционном бюро? Да или нет? Дадут гражданство?
У Фессендена были посетители, и Нине долго пришлось ждать в приемной. Секретарь принес ей свежий номер газеты и чашку чаю. Гражданство! Какое это счастье – иметь судебную защиту! Тот, кто получает это по праву рождения, никогда не поймет, что значит бумага с разрешением быть человеком.
Наконец Фессенден освободился. Нина вошла в кабинет. Стерлинг поднялся ей навстречу:
– Ну, могу вас поздравить: ваш вопрос решен положительно.
У Нины отлегло от сердца.
– Только… – Фессенден нахмурился. – Есть одно «но». Вы подали заявление на себя, на мужа и приемную дочь. Согласно Иммиграционному закону тысяча девятьсот двадцать четвертого года лица китайского происхождения не имеют права на получение гражданства. И с этим, боюсь, я ничего не могу поделать. Если вы хотите перебраться в Америку, ребенка придется оставить здесь.
Нина ехала домой, сжимала в руках серый конверт с заветными бумагами. Ладно, не все так плохо… У нее в Шанхае процветающая фирма, переезжать в США она не намерена. Ей просто хотелось получить право экстерриториальности.
Клима не было дома – он ушел на радио. В детской Валентина и Китти рисовали зайцев.
– Мама!
Она подбежала, обняла Нину за колени.
Клим говорил, что любить – это заботиться. Нина делала все, чтобы Китти была счастлива, только ее муж предпочитал этого не замечать. Стоило ей один раз ляпнуть, что она стесняется Китти, и Клим воспринял это как убеждение, а не сказанную в сердцах глупость. Он действительно хотел видеть в Нине мегеру: это многое объясняло и к тому же позволяло ему считать себя выше и чище. Он не давал ей права на ошибки.
Бинбин рассказывала, как это страшно, когда мать не любит тебя. Нина спросила:
– Когда вы это поняли?
– Я всегда это знала.
«У Китти не будет такого, – твердо решила Нина. – И она никогда не будет страдать из-за своей расы. Я придумаю, как выбить для нее гражданство».
2
Весь вечер перед Пасхой Нина крутилась по дому, накрывала столы, готовила куличи и крашеные яйца. Клим хмуро следил за ее перемещениями. Нина показала ему полученные от Фессендена бумаги. Ей хотелось рассказать о своем решении не бросать Китти, что бы ни случилось. Но Клим не дал ей говорить:
– Ну что ж, теперь у тебя есть все, что ты хотела. Счастливого пути. О нас с Китти можешь не беспокоиться.
Он даже не спросил: «Что ты намерена делать?» У него не было никаких сомнений, что Нина соберет чемоданы и махнет в Америку.
Пасха. Всепрощение. Радость. А их трясло от взаимной ненависти.
Недо-верие.
Недо-понимание.
Недо-умение.
Нина искоса поглядывала на Клима: он сидел в кресле, подкидывал и ловил взятый с ее туалетного столика флакон с духами.
– Положи на место – разобьешь.
Клим встал, сунул Нине флакон:
– Забирай.
Хотел выйти, но она остановила его:
– Ко мне сегодня придут важные гости. Пожалуйста, веди себя прилично. Чужим вовсе не обязательно знать, что тут происходит.
– Как скажешь, моя дорогая.
Нина чуть не плакала. Ей хотелось накричать на него, выгнать. Слова уже были наготове: «Ты сам вернулся ко мне! Ты сам хотел начать сначала, и делаешь все, чтобы обидеть меня! Какого черта ты вообще живешь со мной?»
В комнату вошла Валентина с заспанной Китти. Та зажмурилась от электрического света.
– Иди ко мне! – позвал Клим. Голос у него был совсем иной. Но Китти потянулась к Нине:
– Хочу к мамочке!
Нина с усмешкой посмотрела на Клима и взяла ее на руки. «Извини, но я ее тебе не отдам. Мать ребенку всегда нужней. Особенно девочке».
Ехали по спящему городу. Кругом мрак, тишина. Китти прижалась щекой к Нининой груди: ночные фонари отражались в ее глазах.
– Мы, когда были детьми, очень боялись Пасху пропустить, – рассказывала Валентина. – Ночью вскакивали, дома холодно – зимние рамы уже выставлены, – трясемся, как мыши…
Нина то и дело поглядывала на часы: не опоздать бы. Клим молча смотрел в окно.
Шофер высадил их на углу Баошань-роуд.
Потоки людей двигались к русской церкви – молча, быстро. Кружили автомобили в поисках места для стоянки.
– Давай я понесу Китти, – сказал Клим.
Нина хотела отказаться, но сил тащить ребенка не было.
– Сколько наших, сколько наших! – ахала Валентина.
В церковь, конечно, не попали: и паперть, и подворье были запружены народом.
Ночь была жаркая, безветренная. По карнизам горели огоньки в разноцветных плошках. На колокольне мерцали искры – звонари ждали сигнала.
В толпе – притихшей, ждущей – читали Деяния апостолов. Кто-то нечаянно толкнул Нину, и она на мгновение прижалась к плечу Клима. Он отодвинулся, как чужой.
По телу пронеслась судорога. Хотелось смять себя – пустой фантик, невыигрышный билет.
Из дверей церкви вынесли иконы и хоругви, показалось духовенство в торжественных облачениях.
Ударил колокол – голос его пронесся над спящим городом. Второй удар и дружный перезвон больших и малых колоколов. Китти встрепенулась и, вытянув шею, с удивлением смотрела на людей.
Нина слышала, как она громко шепнула Климу:
– Мама плачет…
Крестный ход пошел вокруг церкви.
– Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на Небеси…
Люди зажигали друг от друга свечи, и вскоре вся улица перед храмом осветилась сотнями колеблющихся огоньков. Нина передала Китти свечку:
– Держи, солнышко…
