болоте сквернословия, тоже было не слишком приятно, но это отвратительное жужжание было настоящей пыткой. Кадму удалось встать, но ноги его тут же подогнулись, пальцы, вцепившиеся в подлокотник, разжались, и он упал, завалившись на бок. Он закричал и сам не услышал своего голоса. Проклятое жужжание заглушало все остальные звуки — хруст его хрупких костей, грохот упавшей с низкого столика лампы, которую он задел рукой.
Несколько минут после падения Кадм лежал без сознания; будь этот мир менее жесток, старик никогда бы вновь не пришел в себя. Но судьба не желала быть к нему милосердной. Блаженная темнота, в которой Кадм пребывал, рассеялась, перед глазами его вновь забрезжил свет, а в голове опять раздалось жужжание — непрерывное, оглушительное, мучительное жужжание, от которого череп Кадма готов был расколоться на части.
Но даже подобная смерть была для него недостижимой роскошью. Ему пришлось лежать на полу, не в силах пошевелиться, и ждать, пока кто-нибудь придет на помощь.
Мысли его — если обрывки, кружившиеся в гаснувшем сознании, можно было назвать мыслями — пришли в полный хаос. В голове старика все еще клокотала злобная брань, но слова распадались на отдельные слоги, которые в бессильной ярости бились о стенки раздираемого жужжанием черепа.
Селеста вернулась через несколько минут, и ей пришлось проявить недюжинное самообладание и профессионализм. Она быстро очистила глотку Кадма от остатков рвоты, удостоверилась в том, что он дышит, и вызвала скорую помощь. После чего вышла в коридор, сообщила прислуге о случившемся, приказала отыскать Лоретту и передать ей, что Кадма отправят в клинику «Маунт-Синай». Затем она вернулась в комнату, где обнаружила, что Кадм приоткрыл глаза и пытается повернуть голову.
— Вы меня слышите, мистер Гири? — ласково спросила Селеста.
Кадм не ответил, но его глаза приоткрылись чуть шире. Сиделка с удивлением заметила, что он пытается сосредоточиться на картине, висевшей на дальней стене. В живописи Селеста совершенно не разбиралась, но это гигантское полотно отчего-то завораживало ее; однажды она набралась смелости и спросила у Кадма, что это за картина. Он ответил, что это шедевр кисти Альберта Бьерстадта, он прославляет многообразие и безбрежность дикой природы Америки. По словам Кадма, рассматривать эту картину — все равно что путешествовать; переводя взгляд от одной ее части к другой, всегда обнаружишь что-то новое. Кадм даже свернул журнал в трубочку, наподобие подзорной трубы, и показал Селесте, с какого ракурса лучше разглядывать картину. Слева на полотне был изображен водопад, низвергающийся в небольшое озеро, к которому пришли на водопой бизоны, за ними, во всю ширь полотна, раскинулась долина, испещренная солнечными бликами, а дальше, на заднем плане, виднелись сверкающие, убеленные снегом горы. Самая высокая из них тонула в молочно-белой пене облаков, и лишь ее блестящая ледяная вершина вырисовывалась на фоне ярко-голубого неба. Единственным человеческим существом, запечатленным на картине, был одинокий переселенец на гнедой лошади, любующийся исполненным величия пейзажем.
— Это парень — наш предок. Он тоже Гири, — сообщил Кадм.
Селеста не поняла, шутит он или нет, и не стала уточнять, чтобы не рассердить его. Но сейчас, проследив за его тусклым взглядом, она поняла, что смотрит он именно на переселенца. Не на бизонов, не на горную гряду, а на человека, который обозревал все это, готовый сразиться с дикими силами природы. Наконец Кадм сдался, напряжение окончательно лишило его сил. Он вздохнул и слегка изогнул верхнюю губу, словно насмехаясь над собственным бессилием.
— Все будет хорошо, — твердила сиделка, поглаживая его изборожденный морщинами лоб и серебристо-седые волосы. — Сейчас вам помогут. Я слышу, они уже здесь.
Селеста не обманывала своего пациента. Она действительно слышала шаги врачей в коридоре. Через минуту они уже хлопотали вокруг Кадма, без конца повторяя те же успокоительные слова, что и Селеста, затем уложили старика на носилки и укутали одеялом.
Когда санитары с носилками направились к двери, взгляд Кадма вновь обратился на картину. Селеста надеялась, что его слабеющему взору удалось различить то, что он так хотел увидеть. Она понимала, что у Кадма вряд ли будет возможность вернуться в эту комнату и спокойно рассмотреть изображенного на полотне переселенца.
Глава V
С тех пор как Рэйчел узнала, что этот дом — творение рук Галили, она смотрела на все иными глазами. Построить дом в одиночку — нелегкий труд, должно быть, Галили потратил немало сил, копая котлован, заливая фундамент, возводя стены, устанавливая окна и двери, крася их, покрывая крышу черепицей. Наверняка каждая доска здесь пропитана его потом, каждая половица не раз слышала его отчаянные ругательства, этому дому Галили отдал частичку себя, и именно поэтому дом заворожил Рэйчел с первого взгляда. Неудивительно, что мать Ниолопуа была так привязана к этому месту. Она не могла удержать возле себя того, кто этот дом возвел, но мечтала владеть хотя бы его творением.
Вспоминая недавний разговор на веранде, у Рэйчел все больше крепла уверенность, что Галили непременно вернется, но день подходил к концу, и Рэйчел, обдумывая то немногое, что она знала об этом человеке, постепенно впадала в уныние. Может, вообразив, что минувшей ночью между ними возникло неодолимое влечение, она обманывала себя, а может, он в самом деле вернется, но лишь из-за того странного обязательства, которое связывает его с семьей Гири. В конце концов, для него она — лишь очередная представительница этого проклятого рода, еще одна скучающая дамочка, желающая урвать свой маленький кусочек рая. Откуда ему знать, что он обворожил Рэйчел? И если он презирает ее, его нельзя в этом упрекнуть — ведь она, не спрашивая позволения, поселилась в доме его мечты и, подобно жене плантатора, нежилась в тени, пока Ниолопуа, обливаясь потом, подстригал лужайку.
А если этого мало, минувшей ночью она сделала все, чтобы укрепить его презрение. Стоило ей вспомнить, как она себя вела, и щеки ее заливались румянцем стыда и смущения. Нечего сказать, она показала себя с лучшей стороны — черт возьми, о чем только она думала? Любую другую женщину, которая вела бы себя подобным образом, Рэйчел без колебаний назвала бы потаскухой, и это было бы верно. Как только она поняла, к чему ведет его история, ей следовало его остановить. Надо было строго сказать, что она не намерена все это выслушивать, и тоном, не терпящим возражений, попросить его удалиться. Тогда у него точно возникло бы желание вернуться, а теперь...
— Господи Боже... — сорвалось с губ Рэйчел.
Он стоял на берегу.
Галили стоял на берегу, и сердце Рэйчел внезапно застучало так громко, что эхо его ударов отдавалось у нее в голове, руки ее стали влажными, а желудок болезненно сжался. Галили стоял на берегу, и Рэйчел отчаянно хотелось броситься к нему и сказать, что она порвала с семейством Гири и больше не имеет к ним отношения, что она стала женой одного из них вследствие заблуждения, за которое он должен ее простить. Простить и забыть об их первой встрече, сделать вид, будто только что ее увидел, и тогда здесь, на берегу, они начнут
