ждавший, кинулся к отцу и повис у него на шее. Щеки у мальчика были уже мокрые от слёз.
— Степа-ан Егорыч, — укоризненно говорил Непрядов, гладя сынишку по голове. — Будь мужчиной! Моряки же мы с тобой, или нет?
И уже в следующее мгновенье Степка улыбался. В его глазах светилось столько искренней детской радости, что Егор и сам едва не прослезился. Они не виделись больше года, и Егор заметил, как подрос за это время его сынишка. Он был все такой же лобастенький и крепенький как гриб-боровичок, вдруг объявившийся после тёплого дождя. Все такие же у него небесно голубые, удивительной чистоты глаза, будто в подарок от самого Непряда Московитина, глядевшего на мир Божий из глубины веков. Стёпка ещё этого не знал и даже не догадывался о том, сколько силы и таинства было заложено в глубине его детского взгляда. Но Егор это понимал, чувствовал. Будто неземное озарение возникало всякий раз от мимолетного соприкосновения детского горя и радости. Открывалась какая-то ранее сокрытая бездна человеческого естества, в которую было страшно заглянуть. И это удивляло, трогало Егора до глубины души, заставляя слегка робеть перед собственным сыном. Бывало, он даже боялся заглядывать в степкины распахнутые глазищи, словно не готов ещё был к восприятию этой извечной непрядовской тайны бытия. Но в минуты крайнего смущения не оставалось ничего другого, как утешать себя простой и понятной истиной: какой же отец, от безмерной любви, не боготворит собственного сына — то лучшее, что он сотворил на этой земле для продолжения рода людского?
Стёпка и представить себе не мог, каким огромным содержанием и смыслом наполнил он своим появлением жизнь отца — этого исстрадавшегося, огрубевшего в дальних плаваниях морехода. Это был нежданный подарок судьбы, которому нет цены.
Какое безмерное удовлетворение души испытывал Егор от всего, что теперь касалось их обоих. Он не стал досаждать сыну излишними упрёками и расспросами. И так все было ясно. Видимо, наступил тот самый переломный момент, когда Егор стал просто необходим своему сыну. И никто из родных и самых близких уже не мог его Стёпке заменить. Сын взрослел, и отец должен был теперь с ним о многом поговорить по- взрослому.
Первым делом Непрядов накормил своего порядком проголодавшегося сынишку, потом как следует, с мочалкой, помыл его в ванной и уложил спать на своей кровати. Стёпка так намаялся, что мгновенно уснул.
Теперь все мысли и заботы Непрядова были только о сыне. Пока тот крепко спал, Егор постирал его рубашку, чулочки, трусики, почистил вымазанные в грязи ботиночки. Достав из шкафа тельняшку, стал соображать, как бы её подогнать под мальчишечий размер. Кстати, вспомнил, что сын давно просил у него настоящий флотский «тельник», и вот теперь настал самый подходящий момент, чтобы выполнить своё обещание. Все эти хлопоты Егору были приятны, и на душе теплело только от одной мысли, что сын рядом, что в семье их все же двое мужиков, две родные и близкие друг другу души.
Непрядов решил: пускай Стёпка поживет у него денька три-четыре, а потом всё же надо как-то выпроводить его обратно в Ленинград. Представить было страшно, какой переполох, видимо, творился сейчас у них дома. Шутка ли! Ведь Катя и Светлана Игоревна души в этом сорванце не чаяли, а он вдруг исчез непонятно куда. Правда, Чижевский обещал тотчас позвонить в Ленинград по оперативной связи и успокоить Егоровых домашних, поскольку сам Егор такой возможности не имел. И тем не менее было немного не по себе, тяготило ощущение, что во всём случившемся есть доля и его вины. А со Стёпки-негодника что возьмёшь? Преспокойно спит себе на отцовской койке и забот не знает. Ему тоже хорошо с отцом. И отругали его за побег не слишком уж очень, и домой обещали отправить не сразу, а дать чуточку погостить. Что же касается пропущенных в школе уроков — так ведь он круглый отличник и всегда успеет наверстать пропущенное в своем четвёртом «бе» классе.
Следующий день был выходным. И Егор, как давно обещал, решил показать сынишке свою лодку. Они отправились на неё, позавтракав на плавбазе в кают-компании. Утро выдалось морозным, тихим. В наступивших полярных сумерках можно еще было различать очертания дальних сопок. Но в посёлке и на причальных стенках уже не гасли огни фонарей.
Хорошо выспавшийся, отдохнувший Стёпка бодро шагал рядом с отцом, исполненный мальчишеской гордости и обожания. Он как зачарованный глядел на открывавшийся перед ним таинственный мир Северов, о котором прежде знал лишь со слов отца. Всё было необычным и всё впервые, как изначальная страничка букваря, которую он когда-то с любопытством открывал. По глянцевой поверхности бухты двигался тёмный силуэт какого-то большого корабля. Его бортовые огни отражались в стылой воде светящимися полосками. В тишине на сто километров и миль кругом было слышно, как с глухим придыхом стучат его мощные дизеля. А над гранитными скалами, у самого горизонта, занималось какое-то дрожащее свечение неба, будто там работали с электросваркой. Но оказывается, это и есть то самое Северное сияние, о котором им недавно учительница рассказывала на уроке географии.
Стёпка старался идти в ногу с отцом, подлаживаясь под его широкий шаг. Нравилось смотреть, как им первыми отдавали честь матросы и даже офицеры, которые были младше в звании. Стёпке тоже хотелось кому-нибудь лихо откозырять в ответ. Но в больших отцовских рукавицах на меху делать это было бы крайне неудобно, да к тому же он не успел ещё пришить к плечам имевшиеся у него матросские погоны с буквами «СФ». Зато на груди всё время ощущалась теплота подаренной отцом тельняшки. Вот бы расстегнуть воротник и выставить её «клинышком» всем на показ — настоящую флотскую, в сине-белую полоску. Ребята в классе теперь от зависти умрут, когда он явится в ней в школу.
Почти не дыша, млея от радости и страха, Степка долго спускался по называемой трапом лестнице в самую глубь отцовской подводной лодки. Потом серьезно и внимательно выслушал, как дежурный старшина отдал своему командиру положенный рапорт, четко доложив, сколько в торпедных аппаратах находится торпед, какой на борту имеется запас дизельного топлива и пресной воды. Стёпка это всё не только слушал, но и запоминал, поскольку для себя считал очень важным.
Впрочем, появление мальчика на лодке не было неожиданным. По неизменному «матросскому телеграфу» в экипаже почти все знали, каким образом сынишка их командира оказался на Северах. Матросы глядели на него с любопытством и удивлением. Надо же! Малыш ещё, а не испугался в одиночку отправиться в такую даль. И ведь разыскал же своего отца! Именно поэтому матросы дружно зауважали Стёпку.
Непрядов вёл сынишку из отсека в отсек и подробно рассказывал о своем корабле, стараясь быть предельно понятным. Он как бы глядел на всё их окружавшее любопытными Стёпкиными глазами и вместе с ним заново открывал для себя загадочное и сложное естество подводного корабля, которое знал до мелочей, до винтиков. Теперь же лодка раскрывалась как чудесная сказка, в которой нет ничего невозможного. «Хочешь, малыш, потрогать торпеды? Так вот они, перед тобой. Кстати, под водой они мчатся со скоростью самого быстрого пассажирского поезда. А вот и перископ — недремлющее корабельное око. Загляни в него и увидишь огромный мир из-под воды, далекие звёзды над океаном… Но если включить гидролокатор, это вездесущее и чуткое корабельное ухо, то непременно услышишь, о чём разговаривают между собой умные дельфины…»
— Они же не могут говорить, — малыш хитровато прищуривался. — Разве что в какой-нибудь мультяшке.
— Еще как могут! — убеждал отец. — Правда не человеческим языком, а своим собственным. Но понять их можно, если очень захотеть и постараться. Они все разумные и добрые. Хотя, твой разум выше и добрее, малыш, потому что ты — человек.
И Стёпка соглашался с отцом, принимая это как интересную игру, в которой надо было отгадывать загадки.
Потом они сидели в командирской каюте и не спеша пили крепкий чай, сдобренный витаминным клюквенным экстрактом. Стёпка продолжал делать для себя открытия. На столе, под плексигласом, он заметил несколько фотографий. На них узнал не только мать и прадеда, но и самого себя. Правда, собственная фотокарточка Стёпке всё же не понравилась, поскольку изображен он был на ней совсем ещё маленьким и голеньким, каким-то пупсиком с глупой улыбкой на круглой мордашке. И совсем непонятно было, почему эта фотокарточка так особенно нужна была отцу? Впрочем, Стёпка прощал ему эту явную безвкусицу, так как давно считал себя взрослым и уже совсем не походившим на неприлично голого толстячка с фотокарточки.
— А не сходить ли нам, Степан Егорович, в одно чудесное местечко, откуда наше Укромово Селище
