у него тоже… тоже большие и жесткие были».

Украдкой Костик глянул на дядю Спирю.

«Счастливая эта Маришка, — вздохнул он, все еще прижимая к груди котенка. — Кабы мой папка был жив… уж я бы его так любил, так любил!»

Костик весь изозлился, тащась шаг за шагом позади брата и Киры.

«И где у этого Тимки мужская гордость? — думал, растравляя себя, Костик. — Засмеется рыжуха, и Тимка тут же хихикнет. Поднимется на бугор: «Пожалуйста, Кира, ручку». Уронит та полотенце, Тимка бросится поднимать… В три погибели согнется. Прямо-таки из кожи лезет, бедняга, чтобы угодить… Смотреть противно!»

Уж лучше бы Костику и не ходить с ними на Волгу. Пусть бы одни наслаждались. А то он, Костик, похоже, им в тягость. Идут себе, улыбаются друг другу, а на Костика и не взглянут.

Внезапно Костик остановился. Возле дорожной колеи сиротливо тянулся вверх головастый подсолнечник. Стебель у него был кривой, оранжевая корзиночка не на солнышко таращилась, а косилась вбок, на полусгнивший трухлявый пенек.

«Экий же урод!»— подивился Костик и, недолго думая, стукнул по шляпке подсолнечника кулаком.

Стебель качнулся из стороны в сторону и снова замер — какой-то весь мохнатый, пыльный, с редкими одеревеневшими листьями. А растрепанная шляпка по-прежнему склонилась набок, грустно глядя на сучковатый пенек.

И Костику стало стыдно.

«Зачем я ударил его? — спросил он себя, торопливо отходя от подсолнечника. — Он же мне ничего плохого не сделал!»

Тут Костик опять увидел перед собой сбегавших с горки Тимку и Киру. Они держались за руки, подпрыгивали, весело хохотали.

«Из-за них я нынче злой, — признался себе Костик. — Но я больше злиться не буду… Им обоим назло! Пусть их бегут сломя голову, а я буду сам по себе».

Немного погодя показалась Волга, как бы изнутри сияющая мягкой голубизной, чистой, умиротворенной.

На краю глинистого обрыва сидел, свесив вниз босые жилистые ноги, старый Джамбул — капитан- пенсионер. Рядом с ним стояли стоптанные брезентовые полуботинки.

— Здравствуйте, дедушка Джамбул! — сказал обрадованно Костик. И тотчас поправился — Извините… я хотел сказать: здравствуйте, Иван Иванович!

— Пустое, не извиняйся! — усмехнулся старик, приподнимая над головой фуражку с потрескавшимся лакированным козырьком и тусклым прочерневшим «крабом». — Я уж привык… И даже скажу тебе, хлопчик… это ведь ты, кажись, Евдокии Мелентьевны внучек? Это ведь ты как-то днями укротил моего пырючего Бурана?.. То-то! Гляжу и думаю: он или не он?.. Так, значит, говорю: мне даже приятственно, что люди Джамбулом меня прозвали. Мно-ого я пассажиров перевез на этом самом «Джамбуле». А грузов всяких на дебаркадеры местного значения? Такие, к которым большие суда никогда в жизни не пристают? Также не счесть. Теперь пароходик мой отслужил свое. На слом его, сердечного, отправили, а я вот еще копчу небо. И люди, значит, еще не забыли, помнят нас с «Джамбулом».

Бывалый капитан замолчал, пригладил короткую венчиком бородку.

Внизу под обрывом стояли Тимка и Кира. Девчонка снимала с ног босоножки, Тимка махал Костику рукой.

— Эй, Костик! Ну чего ты там?.. Спускайся, мы тронулись!

— Топайте! — прокричал в ответ Костик. — Я вас догоню!

А когда Кира и Тимка, снова взявшись за руки, побрели по глубокому песочку к Волге, Костик спросил:

— С вами можно посидеть, Иван Иваныч?

Джамбул похлопал ладонью по твердой кромке глинистого обрыва.

— Чего спрашивать? Если охота, садись. Места хватит. — Помолчал, помолчал и прибавил: —Павлика моего… сызнова в больницу положили. Рана на культе открылась. Семнадцать лет хлопец мается. Глядеть на него — и то мученье.

Старик достал из кармана кисет, свернул из газетного листика козью ножку. Сыпал из кисета крупный табак-самосад и не замечал, как душистая струйка течет мимо раструба козьей ножки на колени…

Где-то позади, за осокорями, загорланил петух. Свое хриплое кукареку он прокричал подряд раз пять.

— Эх ты, горло! — сказал, покачав головой, Костик.

— К теплу, — обронил Джамбул, чиркая спичкой. — После дождей тепло сейчас как раз ко времени… И для садов и для хлебов.

Старик дымил козьей ножкой, а Костик глядел на шумную суету пляжа, на проносившиеся по Волге туда и сюда моторные лодочки, катера, на крикливых чаек, метавшихся и над водной гладью и над прибрежной песчаной полосой.

Вдруг Джамбул сказал:

— Видишь точку? Во-он… правее бери глазом. Костик из-под руки поглядел вдаль. Оттуда, с верховья, с невиданной им доселе сумасшедшей быстротой скользила по воде серебристая загадочная стрекоза.

— Приметил? — допытывался старик. — «Ракета» мчится, хлопец. Новое судно на подводных крыльях.

Неотрывно следил Костик взглядом за приближением быстроходной «Ракеты». Прошли считанные минуты, а стальная ракета — вот она… Будто виденье, пронеслась она вдоль противоположного берега.

— Впервой видишь нашу «Ракету»? То-то же! — Джамбул улыбнулся. — И руки скрючило ревматизмом, а умом-то бы… Смотрю вот, а самого так и подмывает… так и тянет за штурвал этой самой «Ракеты» взяться.

Бывалый капитан вздохнул, притушил окурок.

— Мои, конечно, годы того… Уплыли. Отработал свое Джамбул! А вот Павлик, он бы мог… Он с малолетства о кораблях быстроходных мечтал. Каждую навигацию со мной бедовал на судне. И что ты думаешь? Ха-арошим мог бы стать капитаном. И «Ракетой» запросто научился бы управлять.

— Иван Иваныч, а как вы думаете: чайку можно приручить? — спросил Костик, не спуская глаз с парившей над пляжем белокрылой птицы. — Чтобы она ловила в реке рыбу и приносила ее своему хозяину?.. Как вы думаете?

— Терпенье у тебя есть? — в свою очередь спросил старик. — Ну, тогда слушай. Мальцом мой Павлик был, когда раз… не помню уж, где мы стояли под затянувшейся погрузкой. Только прибегает сынишка в штурвальную рубку, а в фуражке у него писком исходят какие-то птенцы. Тощие, серые… Глядеть на них — и то тоска. «Павлушка, — говорю, — озорник, что ты наделал? Зачем, поганец, гнездо разорил?» А он, не моргнув глазом: «Никакого гнезда, отец, я не разорял. Ко всем птенцам подлетают чайки, а к этим ни одна птица… Не подыхать же им с голоду! Вот я и взял с собой». — Джамбул помолчал. — И что ты думаешь, хлопчик? Смастерил Павлик в каюте под столом гнездо и принялся выхаживать глупых птенцов. Поначалу они только кричали и ничего не хотели брать из рук Павлушки. А вскорости попривыкли: голод — он не тетка. И уж жрали все без оглядки: и вареную рыбу, и хлеб, и молоко. По осени забрал сын подросших чаек домой на зимнюю квартиру… Тогда еще моя Пелагеевна жива была. Прощаясь, Павлик сказал: «Придет, отец, весна, и мои чайки будут таскать из Волги рыбу. Вот увидишь!» Да-а… И что ты скажешь? Дожили птицы до весны: холеные такие, жирные стали. И Павлик не нарадуется. Ждет не дождется водополья. Ну, а когда потеплело, отшумел ледоход, отправился сын с товарищами на Волгу… Целой ватагой! Да только путного из этой пустой затеи ничего не вышло. Не умели птицы летать. Не умели летать и всего-то робели: и