Пейтел. Наконец появилась мисс Пейтел, вооружённая большим блокнотом с жёлтыми страницами, и присела рядом. Тонкая в кости, с чёрными шелковистыми волосами, стянутыми в замысловатый узел, она была удивительно хороша. На ней было зеленовато-синее, в серебристых цветах, сари, шею украшало колье вроде серебряного кружева с бирюзой. Её окутывал лёгкий запах чего-то экзотического – сандала? корицы? Она улыбнулась Аспидсу, и ему на минуту показалось, что в самом деле ему рады, что его ждали с нетерпением.
Вслед за тем мисс Пейтел перестроилась на деловой лад, подхватила свой блокнот и спросила:
– Так в чём же состоит актуальность Рандольфа Генри Падуба?
Аспидсу вдруг представился главный труд его жизни, всё вперемешку: тут яркая строка, там обнаруженная шутка с философским подтекстом, контур мысли, сплетённой из мыслей разных людей. Всё это так просто не выразишь.
– Он осмыслил потерю веры людьми девятнадцатого столетия, – начал Аспидс. – Он писал об истории… он понимал историю… Он видел, как новые представления об эволюции сказались на представлениях его времени. Он – центральная фигура английской поэтической традиции. Не поняв его, мы не поймём весь двадцатый век.
На лице мисс Пейтел выразилось вежливое недоумение. Она сказала:
– А я что-то ничего о нём не слышала, пока не взялась за этот сюжет. Хотя курс литературы нам в университете читали – американской, правда, и бывших британских колоний. Так объясните, пожалуйста, какой интерес представляет сегодня для нас Рандольф Генри Падуб.
– Если нам интересна история вообще…
– Английская история.
– Нет, не английская. Он писал об иудейской истории, о римской, об истории Италии, и Германии, и доисторических временах, и… ну, и об английской истории, конечно.
Почему англичане сегодня всё время должны оправдываться?
– Он хотел понять, какой видели свою жизнь разные люди, индивидуальности, в разные эпохи. Все стороны жизни: от верований до бытовых мелочей.
– Индивидуализм. Ясно. И зачем нам нужно, чтобы эта его переписка осталась в Англии?
– Она может пролить свет на его идеи. Я читал кое-что из этих писем. Он пишет об истории Лазаря – Лазарь очень его занимал, – об изучении природы, о развитии организмов…
– Лазарь, – повторила мисс Пейтел бесцветным голосом.
Аспидс затравленно оглядел сумрачную клетушку, стены цвета овсянки. Вот и клаустрофобия начинается.
Не способен он втиснуть доводы в пользу Падуба в одну фразу. Не может взглянуть на него сторонним взглядом, чтобы увидеть, чего же не знают о поэте другие. Мисс Пейтел приуныла.
– У нас будет время только на три вопроса и коротенькое заключительное слово, – сказала она. – Давайте я спрошу, какое значение имеет творчество Рандольфа Падуба для современного общества.
До Аспидса донёсся его собственный голос:
– Он всё обдумывал тщательно и не спешил с выводами. Он считал, что знания – это ценность…
– Простите, не поняла.
Открылась дверь. Звонкий женский голос произнёс:
– Вот вам ещё гость программы. Это ведь здесь «Глубокий ракурс», последний сюжет? К вам профессор Леонора Стерн.
Леонора была аляповато-ослепительна: алая шёлковая блузка, брюки в каком-то не то азиатском не то перуанском вкусе. Кайма на штанинах горела всеми цветами радуги. Чёрные волосы распущены по плечам, в ушах, на запястьях и открытой до выреза груди сияли золотые солнца и звёзды. Источая волнами приторный мускусный запах, она озарила своим присутствием угол возле питьевого фонтанчика.
– Вы, конечно, знакомы с профессором Стерн? – спросила мисс Пейтел. – Она занимается Кристабель Ла Мотт.
– Я остановилась у Мод Бейли, – объяснила Леонора. – Ей позвонили, а подошла я – и вот пожалуйста. Приятно познакомиться, профессор. Надо будет поговорить об одном деле.
– Я тут задала профессору Аспидсу кое-какие вопросы насчёт значения творчества Падуба, – сказала мисс Пейтел. – Хочу теперь спросить у вас то же самое насчёт Кристабель Ла Мотт.
– Ну, спросите, – лихо ответствовала Леонора. Аспидс со сложным чувством, в котором смешивались лёгкая брезгливость, восхищение виртуозной работой и душевная дрожь, наблюдал, как Леонора мастерит незабываемый образ Кристабель, миниатюрку с ноготок: великая непризнанная поэтесса, неприметная женщина с острым взглядом и острым пером, превосходный, бескомпромиссный анализ женской сексуальности, лесбийской сексуальности, важности обыденного…
– Хорошо, – сказала мисс Пейтел. – Просто замечательно. В общем, крупное открытие, да? А под конец я спрошу, каково же значение этого открытия. Нет-нет, не отвечайте пока. Сейчас вам пора на макияж – то есть скоро на макияж. Увидимся в студии через полчаса.
Оставшись один на один с Леонорой, Аспидс насторожился. Леонора уселась рядом с ним, бедром к бедру, и, не спрашивая разрешения, взяла у него «Избранное» Падуба.
– Почитаю-ка я пока это. Я Рандольфом Генри никогда особо не увлекалась. Уж больно мужчинистый. И многословный. Старая рухлядь…
– Ну нет.
– Верно: выходит, что нет. Я вам так скажу: когда это дело выплывет, многим из нас придётся взять свои слова назад, ох многим. Книжку я у вас, профессор, пока конфискую. Так-так. Значит, нам дают три минуты, и за три минуты мы должны объяснить ненасытной почтеннейшей публике, что такого важного в этой истории. Узоры разводить будет некогда. Вам надо показать, что ваш Падуб – это ну до того круто, круче не бывает. Чтоб они кипятком писали. Чтоб визжали и плакали. Так что вы всё обдумайте и гните свою линию, как бы эта цаца вас ни сбивала. Въезжаете?
– Да… въезжаю.
– Долбите что-то одно, от этого одного будет зависеть всё.
– Понимаю. Гм. Что-то одно…
– И покруче, профессор, покруче.
И вот Аспидс и Леонора в гримёрной полулежат в креслах рядом друг с другом. Отдав себя во власть пуховки и кисточки, Аспидс смотрел, как серые паутинистые морщины у глаз исчезают под тонкими мазками крем-пудры «Макс Фактор», и ему воображались руки гримёра из похоронного бюро. Леонора запрокинула голову и, не меняя интонации, обращалась то к Аспидсу, то к гримёрше:
– Я люблю, чтобы вот здесь, по краям век, поярче – ещё, ещё. Мне пойдёт: у меня черты крупные и цвет лица броский. Мне чем гуще, тем лучше… Так вот, профессор, как я сказала, у меня к вам разговор будет. Вам, наверно, как и мне, любопытно, куда подевалась Мод Бейли, так?.. Вот-вот, отлично. Теперь давайте-ка возле бровей розовым, погуще, чтоб в дрожь бросало. А губную помаду – алую, «смерть мужчинам». Которую, по здравом размышлении, я возьму у себя из сумочки, а то чужие телесные выделения – как бы не подцепить чего-нибудь. Только надо, конечно, тактично, чтобы без обид… Так вот, профессор, как я сказала – или нет, я же ещё ничего не сказала… В общем, я догадываюсь, куда подалась эта красавица. И ваш младший сотрудник с ней. Я сама дала ей наводку… А у вас нету таких блёсток, налепить там-сям? Люблю на экране иногда взыграть лучами: пусть видят, что учёные тоже умеют блеснуть внешностью… Ну вот, теперь я в полной боевой раскраске. Но вы, профессор, не бойтесь: я не за вашим скальпом охочусь. Мне надо вступиться за Кристабель и дать по мозгам этому гаду Мортимеру Собрайлу за то, что он не хотел включить Кристабель в свой курс, а ещё грозился подать в суд на мою хорошую подружку, за клевету. Так прямо и грозился. Придурок, правда?
– Ну почему же. В жизни бывает всякое.
– Ничего, если вам действительно дороги эти бумаги, придётся-таки называть его придурком, ведь так?
Улыбающаяся Шушайла сидела между обоими гостями передачи. Аспидс не сводил глаз с телекамер и ощущал себя пыльным барменом. Пыльным – потому что казался серым рядом с двумя разноцветными павами, пыльным из-за пудры на залитом жарким светом лице: Аспидс так и чувствовал её запах. Минута перед эфиром тянулась целую вечность, и вдруг все затараторили наперегонки и так же вдруг
