высшую школу верховой езды, демонстрируя блестящую посадку, подскакал к начальству и отдал рапорт.

Багратион, седеющий мужчина с усами и бородкой, в черкеске, скорее походивший на русского боярина, нежели на грузинского князя, не спеша подъехал к полку… Марш оборвался. В наступившей тишине негромко прозвучал чуть надтреснутый его голос:

— Здравсте, славные ингуши!

Полк дружно ответил:

— Здравья желаем!

Дальше Багратиона и кавалькаду офицеров встретил оркестр Черкесского полка, а князь Чавчавадзе, командир этого полка, отдал рапорт.

Воинский церемониал проходил блестяще. И генерал имел основание быть довольным. Перед ним стояли заслуженно признанные Ставкой лучшими в кавалерии полки его полулегендарной дивизии.

Очередь дошла до матросов.

Безукоризненно выстроившиеся по команде «Смирно!» моряки стояли четким черным квадратом, как некий гранитный постамент.

Генералу понравилась выправка молодцеватых пулеметчиков, и он подчеркнуто громко крикнул им:

— Здравсте, братцы матросы!..

Наступили секунды обязательного безмолвного интервала между приветствием и ответом… прошли эти секунды… прошли еще… На глазах у свиты лицо генерала стало как у покойника. А матросы, держа на него равнение, молчали. Часть не принимала военачальника. Офицеры свиты и полка задвигались. Командир Черкесского полка приблизился к генерал-лейтенанту.

— Ваше превосходительство, — обратился он к Багратиону, — дозвольте!.. Мы в одно мгновение изрубим этот скот! — Глаза полковника не оставляли сомнения в его решимости.

Но Багратион уже овладел собой. Когда он подъехал к свите, все еще бледное лицо его было бесстрастно.

— Спасибо, Александр Захарович, — ответил он полковнику. — Я ценю вашу верность. Но всех нас и Россию сегодня постиг больший, чем этот, удар! Мы лишились монарха! Да поможет Господь! Так не будем терять благоразумия… Неизвестно, с чем еще придется столкнуться завтра… Оставить без внимания…

Начальник дивизии изменил намерение самолично объявить частям об отречении Николая и, поручив это командирам полков, уехал. Проводив генералов, Мерчуле и Чавчавадзе вернулись к своим.

— Всадники! — крикнул Мерчуле ингушам. — Мне приказано объявить вам, что царь отрекся от престола! Отрекся и его брат Михаил, который был у нас начальником дивизии. И теперь Россией правит Временное правительство во главе с князем Львовым! Это правительство займется делами страны, а наше дело соблюдать порядок, дисциплину и драться против врага, который, как и прежде, хочет завоевать нашу отчизну.

— Отныне, обращаясь к офицерам — от самого младшего до главнокомандующего, следует говорить: «господин!» Все остальное остается по-прежнему. Вы поняли?

Всадники молчали.

— Господа офицеры разъяснят, кому непонятно. Отдых кончился. Завтра выступаем на передовую.

Ночью на своем собрании офицеры бригады приняли дипломатичную резолюцию, гласившую, что они в связи с отречением царя присоединяются к общему мнению народа и сословий России.

А среди всадников было много насмешливых шуток. Никто из них не мог понять, зачем прогнали царя Николая, если война будет продолжаться, порядки останутся прежними и только «балгороди» меняется на «господин».

Гораздо больше их занимало и удивляло то, что матросы не ответили на приветствие генерала.

Одни осуждали их, говорили, что нельзя было оскорблять старика, что это неучтиво. Другие говорили, что, значит, у матросов был на это какой-то повод.

Но, когда Калой, не принимавший участия в спорах, сказал, что как бы там ни было, а они настоящие мужчины и бесстрашные люди, все согласились с ним.

Однако, какая причина вынудила матросов поступить именно так, узнать не удалось. Отряд пулеметчиков в ту же ночь был куда-то переведен.

Несколько дней полк двигался к северу. Всюду встречались новые пехотные и артиллерийские части. Тысячи солдат — стариков и совсем молодых, безусых — подходили из России к передовой и здесь наспех обучались. Видно, новое правительство готовилось продолжать войну до победы.

Где-то недалеко от Каменец-Подольска ночью полк спешился и занял на передовой окопы, обжитые пехотинцами из центральных губерний России.

Калой с товарищами вошел в землянку. Редкие бревнышки поддерживали стены. На длинном столе коптил огарок свечи, сырость и махорочный дух, казалось, могли убить наповал. Пехотинцы, собиравшиеся уходить, шумно приветствовали смену.

— Ну, как там на воле? Какие новости? — обратился к Калою, затягивая ремень, свежевыбритый солдат с молодцеватыми усами.

— Очень хорошо! — ответил Калой. — Хлеб — нет, мяса — нет, Николай — нет, балгороди — нет. Господин — есть. Госпади памилу — есть! — Солдаты дружно хохотали. — Домой ехай — нет! — продолжал Калой, которому очень нравилось, что его так слушают. — Война — есть! Вош — нет. Где отдыхал, немец не был — мы тогда все вош убил. Теперь не чешит. Скучаю. Все не возьми. Немного здесь оставляй нам! — И снова смеялись солдаты.

— Этого добра, если мало будет, мы вам ковшом подкинем! — Бритый заправился и, обращаясь к своим, сказал: — Слыхали? А ведь не русские! Все все, брат, понимают теперь!.. С этим отречением!.. — И, помянув чью-то мать, он подошел к Калою и спросил: — Солдатский комитет выбирали?

— Чаво такой? — не понял его Калой.

— Вы из своих солдат выбирали старших, таких, которые, если надо, с офицерами будут говорить за весь полк, которые наравне с ними теперь права имеют?

— Ничаво не знаю. Не был такой дело, — ответил за своих Калой.

— Плохо! — сказал солдат.

В это время снаружи закричали: «Выходи! Выходи!..» Солдаты заторопились.

— Ну, ничего! Тут наши побывают, расскажут, что к чему! Порядки уже не те! Вы смекайте! С немцем, что перед вами, мы жили — во! За месяц — ни одного убитого… Бывало, и музыку играли. А стреляли — только по приказу. И то поверху. И они поверху. Попробуйте и вы! Может, и войне скоро конец, так чего же умирать зазря?

Пехотинцы ушли, и всадники заняли их места в окопах.

Калой велел своим разойтись по всем землянкам и рассказать, что услышали от русского солдата. А главное — договориться: прицельным огнем первыми в немца не бить! А вдруг и в самом деле теперь так воюют!..

С неделю моросили дожди, лежали туманы. Изредка возникала перестрелка. Но урона не было. И доходили до всадников слухи: такое затишье на всем фронте. Надоело, что ли, насмерть бить друг друга?

Раза два немцы выставляли над своими окопами какие-то плакаты. Но, несмотря на небольшое расстояние, без бинокля нельзя было прочесть. А биноклей солдаты не имели.

Однажды в солнечное утро, когда с полей потянуло запахом свежей земли, в немецких окопах заиграла музыка. Горцы прислушивались. Эта музыка не была похожа на их родные мотивы. Не похожа была она и на русские и казачьи песни. Но в ней таилась какая-то грусть, тоска человека, где-то вдали и давно потерявшего счастье, и это было понятно и волновало.

Замолкли разговоры, шутки. Люди думали о своей удивительной доле. А когда стало невмоготу, кто-то, чтобы скрыть за внешней удалью слабость свою, высунулся по пояс из-за бруствера и закричал сквозь десятки рядов колючей проволоки в немецкие окопы:

— Э-э-й! Дава-а-й дургой, весе-е-лый!

Там сначала все стихло, а потом словно поняли его. Из-за бруствера высунулась голова… руки и