войти во двор.

Калой и Орци решили, что над ними шутят. И поверили только тогда, когда признался сам Виты.

— Это все из-за вас! — говорил он братьям. — Целый день пропадали где-то, а я остался тут один против троих! Разве устоишь! Только я теперь ничего не знаю. Жениться, пожалуй, можно, но без всяких этих, наших дел! А если со сватовством да с причудами, я убегу!..

И видно было, что он говорил не в шутку!

— Да разве можно! — возмутилась Дали. — «Убегу!..» Ты же мужчина!

— Нас осрамить, опозорить и обидеть Матас? — поддержала его Гота. Калой понял, что женщины наконец добили Виты и вынудили его согласиться на брак. Но он видел и другое. Если не вмешаться, ничего из этого дела не получится и Виты действительно убежит, не посчитается ни с чем. Ведь он отвык от многих обычаев, и многое в их горской жизни ему уже стало чужим. Калой любил Виты. Он сразу понял и оценил то, что случай помог его другу найти такого человека, которого ему надо было встретить еще много лет назад.

Матас осталась старой девой. Все знали это, и никто не мог сказать почему. Она была очень веселой, милой девушкой, хорошо танцевала, славилась рукоделием, шила черкески, башлыки, была хорошей хозяйкой. Но как-то так прошло ее время, повыходили замуж ее одногодки, потом стали обходить младшие подружки, и осталась она на многие годы тамадой девушек на всех вечеринках и свадьбах родного аула, пока не пришел тот возраст, когда и в этой роли уже стало неприлично показываться на люди. И тогда села, как говорили, Матас у себя в доме навсегда.

И вдруг эта встреча с Виты, с человеком, которого она знала с детства, имя которого не было запятнано ничем. Он честно ел свой хлеб и имел такие же мозолистые руки, как и любой горец Эги-аула, ходивший за сохой.

Сначала, как всегда, с ним шутили. Потом шутки перешли в серьезный разговор, и Дали предложила Виты жениться на Матас. Он растерялся, но сказал, что согласен, если она не возражает. Матас смутилась еще больше. Решиться или нет? Но колебание ее было недолгим: обида на несправедливость судьбы, желание иметь семью — все это так было выстрадано ею, что она, рискуя подвергнуться осуждению родных, против обычая, тут же дала Виты согласие и убежала домой. А Виты, не допускавший мысли, что все это кончится так, был готов пойти на попятную, лишь бы не попасть в нелегкое положение ингушского жениха.

Обо всем этом Калой узнал из шуток Дали и Готы, которых очень забавляло смущение Виты.

— Ну, хватит вам! — с деланной строгостью прикрикнул он на женщин. — Значит, ты в самом деле решил взять Матас? — обратился он к Виты.

— Да… Но если…

— Нет, Виты, я тебя не спрашиваю про «если», — перебил его Калой. — Если все будет сделано так, как надо, без твоего участия, ты согласен взять Матас?

— Конечно, согласен! — ответил Виты, с застенчивой улыбкой посмотрев на окружающих и ожидая новых шуток. Но никто уже не смеялся.

— Тогда так, — деловито сказал Калой, поднимаясь, — сколько дней ты можешь побыть у нас?

— Два… Три… — неуверенно ответил Виты. — Но вы поймите, я не ожидал этого… Я ничего не захватил… У меня дома есть кое-какие сбережения… Я хотел купить себе хатку… Но раз такое дело, я поеду и…

Но Калой не дал договорить, подошел к другу, взял его за плечо и, с любовью глядя в глаза, суровым голосом сказал:

— Фоди мне была матерью… И ты это нехорошо придумал… Не надо никуда ехать… Отдыхай. Побудь с этими бездельницами. И положись на нас, — он кинул взгляд на Орци, — мы знаем свое дело!

Оставив дома окончательно растроганного Виты, братья ушли к родственникам Матас.

Никто в этом ауле не мог отказать Калою, когда он о чем-нибудь просил. Так было и на этот раз.

В полночь Калой вернулся. А в башне, где жила Матас, старики, согласившись выдать ее, ели зарезанного на сватовстве барана.

Всю ночь родные собирали невесту.

Всю ночь в башне Калоя трудились над огнем Дали, Гота и ближайшие соседки. Мужчины, разделав бычка, пекли на углях печень, жарили почки. Шутки, смех не умолкали.

Утром весь аул пришел на свадьбу Виты. Ее сыграли во дворе Калоя. Веселье длилось до позднего вечера. А когда все разошлись и в доме остались только братья с женами, Иналук с Пантой и Виты с Матас, Калой, приказав завесить окна, заставил всех вместе есть, пить и плясать, в том числе и невесту.

На рассвете, измученные весельем, они легли, чтоб немного отдохнуть. Через некоторое время Калой, как бы отвечая кому-то, сказал:

— Все же есть счастье на земле! Только неодинаково оно людям дается… Хорошо, чтоб всем да помногу было!

— А может, тогда люди и не знали бы, что такое счастье? — неожиданно раздался с женской половины голос Матас.

Все задумались. «Кто же прав?» Но, поразмыслив над непростыми словами этой девушки, много и мучительно мечтавшей о счастье, Калой сказал:

— Нет, Матас, голодный, конечно, знает цену хлебу. Но богатый, у которого много разной еды, тоже не теряет вкуса!

Через день Виты возвращался в город. Калой поднял всех чуть свет, и когда аул проснулся, они были уже далеко. Вместе с Виты и Матас в город шли Калой и Дали. Быстрый и конь Орци несли вьюки с вещами молодоженов, продуктами, которые Дали прихватила с собой для того, чтобы угостить друзей Виты, и кое- что для продажи.

После перевала тропа пошла под гору. Идти стало легко, дышать — свободнее. Утренний ветерок едва колыхал воздух, чистый, как струя родниковой воды.

Необозримые леса на склонах гор цвели огненными красками. Только здесь, где человеческий глаз не мог сразу охватить простор долин и глубину ущелий, перед ним открывались щедроты и богатства осени. В воздухе проносились радостные стаи молодых птиц. Травы звенели хором кузнечиков и трепетали крылышками стрекоз.

Остановились. Подтянули ослабевшие ремни на вьюках. Виты восторженными глазами смотрел на чудеса своей родины, от которой он оторвался давно и навсегда. Но любовь к ней согревала душу, и каждый раз, когда он уезжал с гор, он любовался ими, словно видел их в последний раз.

Теперь он испытывал к ним и чувство особой благодарности. Они снова одарили его чем могли. С ним уходила в неведомую ей жизнь их дочь, его землячка, его осеннее счастье — жена…

— Калой, — сказал в порыве благодарности Виты. — Ты знаешь, я не живу здесь и, наверно, никогда не буду жить. Я привык к другой жизни, к новым друзьям, к шуму города, к другой работе, к людям. Я стал другим. Но я по-прежнему люблю наши горы… И вот, когда я вижу свою башню, клочок родной земли пустыми и ухожу от них, мне кажется, что они зовут… И это тяжело. Возьмите вы с Орци мою башню. Пашите землю, которая вскормила меня… чтобы не пропадала…

Калой остановился.

— Виты, — сказал он, глядя куда-то вдаль. — Ты заговорил о главном. О земле. Многие умерли, не имея клочка ее для могилы. Мне жаль, что ты ушел. Но то, что ты хочешь при жизни отказаться от земли, я не могу слышать! Человек без земли — тля, которая ест чужое! Сегодня у тебя в городе жизнь, а завтра? А что если завтра скажут тебе, как сказали когда-то нашим отцам: уходи! К кому пойдешь, если у тебя не будет здесь ничего? А башня примет. Ее стены слышали первый плач твоего предка, и не известно, чей плач они услышат последним… Но пока ты жив, у тебя должна быть башня и горсть земли. Иначе — ты раб, у которого только руки… Каждую весну я буду оживлять твою землю, переворачивать ее пласты. С женой приедете раз-другой, посеете, пожнете — и будет у вас хлеб. Свой хлеб! И будет рада земля, и будете рады вы… А башня — пусть стоит. И никому не говори этих слов! — Он повернулся и пошел.

Но мысль, которую затронул друг, не покидала его. Уже где-то на выходе из ущелья он снова обернулся к Виты.

— Те, у которых и здесь и на плоскости земли да овцы ходят тысячными отарами, и то ни клочка своей земли не уступают другим. Даже за деньги! А ты так легко готов избавиться от нее? Не хочу обидеть, но