выворачиваюсь и, хоть мир вокруг рушится, повторяю:
— Все нормально.
— Здесь жарко, пошли в дом, — говорит Брайан. Меня тошнит от одного его вида. Он берет меня под локоть и ведет по ступенькам к двери и дальше, в гостиную, где тетя и миссис Шарфф ждут нас с улыбками на лице.
20
Ex remedium salus.
Спасение в исцелении.
До ухода гостей я отмалчивалась, но каким-то чудом, и к радости тети, я умудрилась произвести на них хорошее впечатление. Хотя, возможно, это произошло именно потому, что я все время молчала. Тетя обещает, что разрешит погулять до комендантского часа, но при этом, после ухода Брайана и миссис Шарфф, настаивает, чтобы я помогла ей по хозяйству, потом еще заставляет поужинать. Каждая минута превращается в агонию, шестьдесят секунд жесточайшей пытки. Я подпрыгиваю от нетерпения на стуле и с такой скоростью запихиваю в себя тушеные бобы и рыбные палочки, что меня чуть не выворачивает наизнанку. Тетя освобождает меня от мытья посуды, но я так зла на нее, что даже ей «спасибо» не говорю.
Первым делом я отправляюсь на Брукс-стрит. Алекс вряд ли дожидается меня там, но я все равно надеюсь. В комнатах пусто, в саду тоже никого. К этому моменту у меня уже, наверное, начинается лихорадка, потому что я ищу Алекса в кустах и за деревьями. Как будто он может вдруг оттуда выскочить, как это бывало совсем недавно, когда мы вместе с Ханой играли здесь в прятки. При одном только воспоминании об этом я чувствую резкую боль в груди. Меньше месяца назад перед нами был целый август, долгий и безмятежный, как сладкий сон.
Что ж, теперь я проснулась.
Я возвращаюсь в дом. На полу в гостиной разбросаны принадлежащие нам вещи: одеяла, несколько журналов и книжек, упаковка крекеров и банки из-под содовой, настольные игры, включая незаконченную в «Скрэббл». Мы бросили играть, когда Алекс начал выдумывать слова типа «квозз» и «йергг». Я смотрю на все это, и у меня щемит в груди. Я вспоминаю тот дом, который уцелел во время блицкрига, вспоминаю разбомбленные улицы. Люди жили там, занимались своими повседневными делами, пока не случился этот кошмар. А потом начали задаваться вопросом: «Как можно было не заметить, чем все это грозит?»
Как глупо. Глупо было так беспечно распоряжаться своим временем и верить, что его у нас много.
Я выхожу из дома на улицу. Я плохо соображаю и не могу решить, что делать дальше. Алекс как-то обмолвился, что живет на Форсис — это длинный ряд серых блочных домов, которые принадлежат университету. Туда я и отправляюсь. Но дома на Форсис не отличишь один от другого. Их десятки, и в каждом по сотне квартир. Я готова стучаться в каждую дверь, только бы найти Алекса, но это равносильно самоубийству. Некоторые из студентов смотрят на меня с подозрением (вид у меня еще тот — щеки наверняка в красных пятнах, глаза навыкате), и я ныряю в ближайший переулок. Чтобы как-то успокоиться, я начинаю мысленно читать элементарную молитву: «Н — водород, элемент номер один; когда происходит деление, становится ярким и горячим, как солнце…»
Я в таком отчаянии, что ничего не вижу перед собой и по пути из университетского кампуса домой забредаю в какой-то тупик. Теперь надо выбираться на Монумент-сквер. Губернатор с протянутой пустой рукой стоит на своем месте, в сумерках он выглядит таким печальным и одиноким, словно нищий, который обречен до конца дней своих просить милостыню.
Но когда я его вижу, меня посещает одна идея. Я нахожу в сумке клочок бумаги и ручку и пишу записку: «Пожалуйста, позволь все объяснить. В полночь, в нашем доме. 08.17». А потом, убедившись, что никто не наблюдает за мной из окон выходящих на площадь домов, запрыгиваю на пьедестал и засовываю записку в кулак Губернатора. Вероятность, что Алекс заглянет туда, — одна на миллион, но шанс все же есть.
Ночью, когда я тайком ухожу из спальни, у меня за спиной слышен тихий шорох. Я оборачиваюсь. Грейси сидит на кровати и смотрит на меня, глаза у нее светятся, как у ночной зверушки. Я подношу палец к губам. Грейси повторяет мой жест, и я выскальзываю за дверь.
Выйдя из дома, я мельком смотрю на окно нашей спальни. На секунду мне кажется, что я вижу там Грейси, что она наблюдает за мной и лицо у нее белое, как луна. Но возможно, это игра теней. Когда я снова смотрю на окно, там никого нет.
В доме на Брукс-стрит темно; я пролезаю в окно, тишина гробовая.
«Его здесь нет, — думаю я. — Он не пришел».
Но какая-то часть меня отказывается в это верить. Он должен прийти.
Я достаю из сумки и включаю фонарик и начинаю во второй раз за день обследовать дом. Почему-то у меня не хватает мужества позвать Алекса. Если он не откликнется, я вынуждена буду смириться с тем, что он не нашел мою записку или, что еще хуже, нашел, но решил не приходить.
На пороге гостиной я останавливаюсь, как будто меня под дых ударили.
Все наши вещи — одеяла, игры, книжки — исчезли. Луч фонарика освещает лишь покоробленный голый паркет. Комната словно умерла, в ней не осталась и следа от нашего присутствия — нет брошенной в угол дивана майки, пропал наполовину использованный лосьон для загара. Давно прошло время, когда меня пугал этот дом, когда я боялась бродить по нему ночью. Но сейчас страх возвращается. Комнаты похожи на черные пещеры, я то и дело натыкаюсь на что-то, в темных углах поблескивают глаза грызунов. Холод пробирается мне в душу. Алекс все-таки был здесь и убрал наши вещи.
Мне ясно — это послание. Он больше не хочет иметь со мной ничего общего.
Я даже на какое-то время забываю, что надо дышать. А потом приходит холод. Он ударяет мне в грудь, как ледяные волны прилива, я буквально физически чувствую его силу. У меня подгибаются колени, я никак не могу унять дрожь и сажусь на корточки.
Алекса нет. Сдавленный звук вырывается из моего горла и заполняет пустоту вокруг меня. Фонарик падает у меня из рук и гаснет. Я рыдаю, рыдаю так громко и долго, что кажется, могу затопить слезами дом. Или река слез подхватит меня и унесет куда-нибудь очень далеко.
Теплая рука касается моего затылка, гладит по волосам.
— Лина.
Я оборачиваюсь. Надо мной склонился Алекс. Я не могу разглядеть его лицо, в темноте оно кажется жестким и неподвижным, словно высечено из камня. Я боюсь, что это всего лишь сон, но он снова прикасается ко мне, его рука жесткая и теплая.
— Лина, — повторяет он и, кажется, не знает, что сказать дальше.
Я с трудом встаю на ноги и вытираю рукавом слезы.
— Ты нашел мою записку?
Я глотаю слезы и начинаю икать.
— Записку? — переспрашивает Алекс.
Мне жаль, что я выронила фонарик и не могу как следует разглядеть его лицо. Но в то же время я боюсь его увидеть, боюсь увидеть на нем печать равнодушия.
— Я оставила тебе записку у Губернатора, хотела здесь с тобой встретиться.
— Я не знал, — говорит Алекс, и мне кажется, что я слышу в его голосе холод. — Я пришел сюда, просто чтобы…
— Подожди, — перебиваю я.
Я не могу позволить ему сказать, что он пришел сюда, чтобы убрать наши вещи, что он больше не
