служившей им скамьей, слишком много места. Рядом со скандалистками сидели близнецы, брат и сестра — совсем еще дети, они чинно сложили руки на коленях и глядели вниз, на арену, забыв моргать.

— Давид? — неуверенно спросил Лючано. — Джессика?

Рыжие гематры повернули к нему головы, вежливо кивнули, здороваясь, и снова уставились на арену. Бесстрастность детей не удивила Тарталью: наверняка гематры уже успели что-то вычислить, уяснить и разложить по полочкам. Удивило другое: он не испытывал дискомфорта. Словно цирк, до краев наполненный возбуждением и ожиданием, являлся для осужденного невропаста чем-то привычным и естественным.

У удивления было имя.

Игла ожога в татуировке Папы Лусэро.

Иначе отставной директор «Вертепа» и не задумался бы над несообразностью ситуации. Цирк? — ладно. Арена, амфитеатр, скамьи-ступени? — обычное дело. Аншлаг зевак? — почему бы и нет?! Он чувствовал себя частью толпы, плоть от плоти ее; он даже ясно помнил странное:

«За полчаса до начала я бродил перед входом. Купил миску луковой похлебки, обсудил с друзьями шансы нашего фаворита. Чуть не подрался с одним прохвостом, с бородавкой на носу…»

С бурлящей массой зрителей его связывали тонкие, но прочные нити, вторгаясь в душу и разум. Варясь в общем котле, он терял собственную личность, из отдельной морковки превращаясь мало-помалу в наваристый суп с фрикадельками.

Последнее сравнение, кажется, принадлежало маэстро Карлу.

Но он не был в этом уверен.

Внизу, отделяя арену от первых рядов, шел высокий парапет. За подиумом тянулся ров с водой, огороженный железной решеткой с острыми наконечниками в форме сердец, перевернутых вверх тормашками. Воображение сразу нарисовало уйму свирепых хищников — беснуясь, они пожирали один другого, страдая от невозможности выбраться к зрителям и подзакусить как следует.

Запах от кровяной колбасы, которой смачно чавкал сосед-увалень, стал невыносим, но пересесть было некуда. Приходилось терпеть.

По правую руку от Лючано, в западной части цирка, высились тринадцать арок. Из центральной на арену только что вышел человек. Он напоминал продукт воображения арт-трансера, формирующего менталообразы для фэнтези-боевика с историческим уклоном. Голову человека венчал шлем с четырехчастным забралом и крылышками. По бокам гребня шли многочисленные грифы и арабески. Над бедрами шлемоносца крепились ремни, с которых свисал стеганый фартук. Правую руку и плечо защищал наруч, судя по цвету, сделанный из бронзы. Правую голень закрывал понож.

Чем объяснялась такая «однобокость», Лючано не знал.

Трибуны, расположенные напротив, взорвались приветствиями и овациями. Трибуны, где сидели близнецы-гематры и Лючано, сперва угрюмо молчали, а потом взялись поносить шлемоносца во все тяжкие. Едва сдерживаясь, чтобы не присоединиться к хору оскорблений — вышедший боец вызывал острое желание запустить в него камнем! — Лючано вглядывался в забрало шлема, как если бы мог пробить металл взглядом и увидеть лицо.

«Да это же Тит! — подсказал внутри кто-то третий, не имеющий отношения к Гишеру и маэстро Карлу. — Свинообразный крепыш Тит! Здрасте, давно не виделись! Ну, сейчас наш ему задаст…»

Было даже непонятно, почему Лючано не узнал Тита сразу.

Когда Тит, салютуя трибунам кривым мечом и щитом, выбрался на середину арены, из средней арки снова показался человек. На сей раз вглядываться не потребовалось: во втором бойце, несмотря на забрало шлема, легко угадывался Гай Октавиан Тумидус.

Сердце подсказало?

— А-а-а!

Лючано вскочил. Вопль разорвал ему грудь. Он размахивал руками, приплясывал, сорвал с увальня войлочную шляпу и подбросил в воздух. Увалень не возражал: он и сам прыгал обезьяной, крича во всю глотку. Даже гематры Давид с Джессикой привстали с мест — синхронно, как всегда, — и наклонились вперед, с восторгом любуясь экс-легатом.

Хозяин Гай был вооружен чуть иначе, нежели его противник. Овальное забрало шлема напоминало маску театра Сю-Дзей, самого консервативного театра в Галактике. Арабесок на шлеме не имелось, зато широкие налобник с назатыльником не прилегали к голове, а нависали над затылком и лбом. Складчатый фартук напоминал мини-юбку, вместо наруча правую руку тесно охватывали кожаные ремни. Более вогнутый по краям щит Тумидус держал на отлете, быстро шагая к центру арены.

В правой руке легата блестел меч — короткий, расширяющийся к концу.

«Дуэль! — осенило Лючано, сморщившегося от боли: змеи на плече вгрызлись в тело. — Ментальная дуэль „на клеймах“! Ложь, кругом сплошная ложь, как море на изнанке космоса или храм во всестихийнике, стартующем на орбиту. Я сейчас тружусь на благо „Этны“, кукуя в сортире, Гай и Тит небось находятся в отдельной каюте, в боевом трансе, коверкая психику друг другу, малыши-гематры предаются „рекомендованному досугу“…»

В другое время и в другом месте для такого открытия не понадобилось бы и минуты. Но возбуждение потустороннего цирка, сращивая зрителей в единую массу, мешало рассудку сопоставлять и делать выводы.

Если бы не татуировка…

Раньше она позволяла увидеть реальность ходового отсека сквозь пелену радостного, рабского моря. Сейчас сквозь цирк не проступало ничего. Трибуны, арена, бойцы. Подарок слепого карлика-антиса всего лишь помогал думать, трезво и здраво, вырываясь из дурмана возбуждения, как пловец рывками вырывается из воды.

Этого хватало.

Тайный голос подсказывал, что сегодня дело не только в татуировке. Но понять, на что намекает загадочный советчик, Лючано не сумел.

Перестав изучать дуэлянтов, он еще раз оглядел цирк. Бесноватую массу зрителей. Толпу рабов. Больше не оставалось сомнений в том, что на трибунах сидят исключительно рабы хозяина Гая и хозяина Тита, где бы они в данный момент ни находились телесно — хоть на противоположном конце Галактики. Смущало иное: апатичные, заторможенные роботы выказывали эмоции, свойственные скорее неврастенику.

Тоже ложь?

С другой стороны, если во время дуэли «на клеймах» два помпилианца дерутся в цирке на потеху рабам-зрителям, то почему бы и рабам не проявлять чувства самым бурным образом?

Если все равно — ложь?!

«Возможно, таким причудливым образом, — вмешался Гишер, — проявляется болезненная зависимость помпилианцев от своих рабов. Помнишь, дружок, о чем говорили Лукулл с Юлией?..»

«А мне интересно, — добавил маэстро Карл, — какими еще способами она проявляется, эта зависимость? Не считая случаев, когда легаты сходят с ума, если им доведется по-человечески отнестись к рабу…»

Оставив догадки и гипотезы пси-социологам, буде они когда-нибудь попадут в рабство и получат возможность изучить феномен изнутри, Лючано вернулся к созерцанию бойцов.

Те медлили, не спеша кинуться в атаку. Хозяин Гай обходил Тита по кругу, стараясь, чтобы солнце светило врагу в лицо. Крепыш же Тит стоял скалой — правда, медленно поворачивающейся скалой, — выставив кривой клинок в адрес обидчика, а щит отведя назад и немного приподняв.

Не будучи фехтмейстером, трудно было сказать, зачем он это делает.

Трибуны взбесились. Кое-где начались драки: люди, не дождавшись, пока дуэлянты нанесут первый удар, стали выяснять отношения кулаками. Сосед-увалень месил сразу двоих, скатившись парой ярусов ниже. К счастью, близнецы-гематры успели увернуться, иначе детей задавило бы телами. Одну из женщин- скандалисток крепко помяло — охая и бранясь, она отползала в сторонку, в проход между рядами ступеней- скамей.

Лючано хотел позвать гематров к себе, на освободившееся место увальня, но опоздал — внизу, на арене, начался бой. И взгляды массы ликующих рабов сошлись в одну точку.