снова на Энни.

— Два дня, — сказал он. — Возможно, три.

— В следующий раз они приедут с ордером на обыск, — заметила она и вышла, не дав ему времени ответить.

Примерно без четверти двенадцать она вошла и сказала:

— Пол, ты должен был лечь спать час назад.

Он поднял голову; она вырвала его из сонного царства его романа. Джеффри — сделавшийся главным героем этой книги — только что встретился с царицей пчел, с которой должен был схватиться не на жизнь, а на смерть ради спасения Мизери.

— Не имеет значения, — сказал он. — Книга скоро будет готова. Бывает, надо записать сразу, а то идея уходит. — Он сделал жест дрожащей натруженной рукой. На подушечке указательного пальца, столь усердно сжимавшего карандаш, появилось вздутие — то ли мозоль, то ли волдырь. У него есть капсулы, они уймут боль, но и спутают мысли.

— А хорошо получится? — мягко спросила она. — Действительно хорошо? Ты ведь пишешь не только для меня?

— О нет, — ответил он, и ему вдруг захотелось добавить: Никогда, Энни, я не писал для тебя, равно как и для всех женщин, которые подписываются «Ваша самая большая поклонница». Как только ты приступаешь к книге, все остальные оказываются на другом конце галактики. Никогда я не писал для своих жен, для матери, для отца. Знаешь, почему авторы пишут, что посвящают книги своим близким? Потому что в конце концов масштабы собственного эгоизма начинают их пугать.

Однако было бы неразумно говорить Энни подобные вещи.

Он писал, пока небо на востоке не стало светлеть, потом скользнул под одеяло и проспал четыре часа. Ему снились путаные, неприятные сны. В одном из них отец Энни поднимался по длинной лестнице. У него в руках была корзина, вроде бы полная газетных вырезок. Пол хотел окликнуть его, предупредить, но, открыв рот, не мог произнести ничего существенного, только начинал какое-то повествование, каждый раз новое, но начиналось все с одних и тех же слов: «Однажды, примерно неделю спустя…» А потом появилась Энни Уилкс. Она, вопя, бежала по коридору, торопясь столкнуть отца туда, где тот найдет свою смерть… и ее крики превращались в зловещий монотонный гул, тело под юбкой и шерстяным свитером стягивалось, видоизменялось, так как Энни превращалась в пчелу.

На следующий день представители власти не появлялись, зато прибыли неофициальные посетители. Праздношатающиеся подростки. Битком набитая машина. Когда они вырулили (задним ходом) на подъездную дорожку, Энни выбежала из дома и закричала, чтобы они убирались из ее владений, пока она не пристрелила их за то, что все они — грязные подлюги.

— Вали отсюда, Дракон в юбке! — крикнул кто-то из них.

— Где ты его зарыла? — закричал другой, а машина в тот момент двинулась вперед, прочь от дома.

Третий швырнул пивную бутылку. Когда машина отъезжала. Пол заметил на ее заднем бампере наклейку: МЫ ЗА ГОЛУБЫХ ДЬЯВОЛОВ САЙДВИНДЕРА.

Через час он увидел, как Энни крадучись пробирается мимо его окна к сараю, натягивая рабочие перчатки. Какое-то время спустя она прошла обратно, волоча за собой цепь, в которую были теперь вплетены куски колючей проволоки. Когда эта мрачная цепочка перегородила подъездную дорогу, Энни достала из нагрудного кармана несколько лоскутов красной материи и для наглядности привязала их к звеньям цепи.

Когда она наконец вошла в комнату Пола, то сказала:

— Полицию это не остановит, зато остальные щенки не сунутся.

— Правильно.

— Твоя рука… болит.

— Да.

— Не хочу быть гребаной занудой, Пол, но…

— Завтра, — сказал он.

— Завтра? Правда? — Ее лицо немедленно просветлело.

— Думаю, да. Наверное, часов в шесть.

— Пол, это же изумительно! Я могу сейчас почитать или?..

— Лучше тебе подождать.

— Тогда я подожду. — В ее глазах опять появилось нежное, тающее выражение, которое Пол теперь ненавидел больше всего. — Я люблю тебя, Пол. Ты это знаешь.

— Да, — сказал он. — Я знаю. — И он опять склонился над тетрадью.

В тот вечер она принесла ему кефлекс (боль в мочеиспускательном канале оставляла Пола, но слишком медленно) и ведерко со льдом. Рядом с его креслом она положила аккуратно сложенное полотенце и вышла, не произнеся ни слова.

Пол отложил карандаш — пальцы правой руки ему удалось разогнуть только при помощи пальцев левой — и опустил опухшую руку в ведерко со льдом. Он держал там руку до тех пор, пока она почти совершенно не онемела. Когда он вытащил ее, опухоль чуть-чуть спала. Он обернул руку полотенцем и откинулся на спинку кресла, всматриваясь в темноту. В руке чувствовалось покалывание. Он отложил полотенце, несколько раз сжал руку в кулак (сначала он морщился от боли, но потом пальцы стали сгибаться свободнее) и снова принялся писать.

На рассвете он медленно подкатился к кровати, забрался под одеяло и тут же заснул. Ему снилось, что он заблудился во время снежной бури, только засыпал его не снег; мир был полон летящих по воздуху во всех направлениях бумажных листов, покрытых машинописными строчками, где не было букв «н», «т» и «е», и он понимал, что, если будет жить, когда закончится буран, ему придется собственноручно вставить все эти буквы в слова, которые едва читаются на листах.

Проснулся он около одиннадцати, и Энни, едва заслышав, что он ворочается в кровати, вошла к нему со стаканом апельсинового сока, капсулами новрила и миской горячего куриного бульона:

— Пол, у нас сегодня торжественный день, правда?

— Да.

Он попытался взять ложку правой рукой и не смог. Кисть покраснела и распухла. Он попробовал сжать ее в кулак и почувствовал, что в пальцы будто вставлены металлические стержни. В последние дни, подумалось ему, он как будто только и делал, что раздавал автографы, и очередь за ними не убывала.

— Ох, бедная твоя ручка! — воскликнула Энни. — Я принесу тебе еще капсулу! Сейчас иду!

— Нет. Мне нужна ясная голова для последнего рывка.

— Ты же не можешь писать такой рукой!

— Не могу, — согласился Пол. — Рука болит безумно. Я собираюсь закончить так же, как и начал, — на «Ройале». Остается напечатать восемь — десять страниц. Надеюсь, я справлюсь со всеми этими «н», «т», «е».

— Я должна была приобрести для тебя другую машинку, — сказала Энни. Она выглядела в самом деле виноватой; у нее в глазах стояли слезы. Пол подумал, что редкие моменты, подобные этому, наиболее отвратительны, потому что в такие моменты он видел женщину, какой она могла бы стать, если бы получила правильное воспитание или железы ее вырабатывали бы не такие ядовитые вещества. Или то и другое вместе. — Я вела себя как дура. Мне тяжело в этом признаться, но это так. Это произошло потому, что я не хотела признать, что эта проклятая Дартмонгер подсунула мне негодную вещь. Прости меня, Пол. Бедная твоя ручка.

Она взяла его руку и поцеловала ее — осторожно, как Ниоба[42] умирающего сына.

— Все в порядке. Мы справимся. Мы с Дакки Дэддлсом. Я ненавижу его, но у меня такое чувство, что он тоже ненавидит меня, так что мы квиты.