Сами.

— Пусти! — прорычал Йен, и повернулся к Джеффри, сжав правую руку в кулак.

Его лицо сделалось иссиня-багровым, глаза выкатились, как у безумца, и он, казалось, совершенно не отдавал себе отчета в том, что удерживаем его вдали ол любимой. Джеффри понял, что зрелище, открывшееся им, когда Езекия раздвинул скрывавшие их кусты, практически довело Йена до сумасшествия, что он, балансирует на краю обрыва, и достаточно малейшего толчка, чтобы он окончательно сорвался в пропасть. Если это произойдет, Йен увлечет Мизери за собой и она погибнет.

— Йен…

— Пусти, я сказал! — Гнев придал ему силы, он, рванулся вперед, и Езекия испуганно забормотал:

— Не надо, босс, пчелы злые будут, кусать миссус будут…

Йен, казалось, не слышал; в глазах его сверилась слепая ярость. Внезапно он лягнул Джеффри и одновременно ударил его кулаком в скулу. Перед глазами Джеффри поплыли темные звезды.

Тем не менее он, вовремя заменил, что Езекия уже занес для удара гоша, смертоносный мешочек с песком, привязанный кожаным ремнем к палке — излюбленное орудие бурка для подобных дел, — и успел прошипеть:

— Нет! Я справлюсь сам!

Езекия неохотно переслал вращать гоша над головой.

Новый удар отбросил Джеффри назад, и он, почувствовал во рту солоновато-сладкий вкус крови, сочащейся из разбитой губы. Он ни выпустил рубашку Йена, но она, пересушенная на солнце и уже порванная в нескольких местах, слала разрываться с грубым треском. Еще мгновение, и Йен вырвется на свободу. Как ни удивительно, подумал Джеффри, но Йен, сейчас в той самой рубашке, что была на нем три дня назад на обеде у барона и баронессы. С тех пор ни у Йена, ни у остальных не было возможности переодеться. Всего три дня… но рубашка Йена выглядела так, как будто он, носил ее по меньшей мере три года, а самому Джеффри казалось, что после праздничного обеда прошло не меньше трех столетий. Всего три дня, снова подумал он с глупым удивлением, а затем окровавленный кулак Йена в очередной раз врезался в его лицо.

— Пусти меня, сволочь!

Йен продолжал ожесточенно избивать своего старинного друга, за которого — в нормальном состоянии — ожидал бы жизнь.

— Ты хочешь убить ее, чтобы доказать свою любовь? — тихо спросил Джеффри. — Если ты этого хочешь, тогда избей меня, я потеряю сознание, и ты сможешь идти.

Кулак Йена замер в воздухе. В безумных глазах появилось нечто по крайней мере похожее на понимание.

— Я должен идти к ней, — пробормотал он, как во сне. — Извини меня, Джеффри, мне очень жаль, мне действительно жаль, не сомневаюсь, ты понимаешь, но я должен… Ты же видишь…

Он, оглянуться еще раз, как бы желая убедиться, что его глазам открылось нечто жуткое, и еще раз рванулся туда, на поляну, где, привязанная к стволу эвкалипта, единственного на поляне дерева, стояла Мизери. Руки ее были заведены за голову. На запястьях блестела вещица из вороненой стали, накрепко соединившая ее с нижней веской эвкалипта; вещица, которая пришлась по душе бурка после того, как они отправили барона Гайдцига в пасть идола, отправили на страшную смерть. Наручники барона.

Теперь Езекия схватил Йена, но кусты опять шурша раздвинулись. Джеффри выглянул на поляну, и у него перехвалило дыхание. Наверное, сходное чувство испытывает человек, которому предстоит карабкаться на крутую скалу с мешком опаснейшей и ненадежной взрывчатки в руках. Один укус, подумал он… Всего один укус и для нее все окончено.

— Нет, босс, не надо, — терпеливо, холя и испуганно, говорил Езекия. — Правильно это босс говорил… Вышли вы отсюда, и пчелы проснулись. А пчелы проснулись — кусаются, что одна, что тыща. Пчелы проснулись — мы умерли, а она первая, и очень больно.

Йен, стоящий между двумя друзьями, белым и чернокожим, постепенно успокаивался. Он повернул голову в сторону поляны, повернул неохотно и со страхом, как будто ни хотел смотреть и не мог удержаться.

— Тогда что нам делать? Что мы должны сделать для моей бедной любимой?

Не знаю, чуть не сорвалось с языка у Джеффри, и он едва удержался, чтобы ни высказать этого вслух — настолько сам он был в отчаянии. Уже ни в первый раз ему пришло в голову, что Йен обладает женщиной, которую сам Джеффри так глубоко (хотя и тайно) любит, и из-за этого позволяет себе быть эгоистом, позволяет себе почти по-женски впадать в истерику, а Джеффри обязан держать свои чувства при себе. В конце концов в глазах всего мира он не более чем друг Мизери.

Да, не более чем друг, подумал он, с иронией, граничащей с истерикой, и снова посмотрел на поляну. На своего друга.

На Мизери ни было никакой одежды, однако ни одна деревенская сплетница, трижды в неделю непременно посещающая церковь, не упрекнула бы ее за непристойный вид. Любая старая дева, возможно, завопила бы при виде ее, но исключительно от страха и отвращения, а не од возмущения бесстыдством. На Мизери не было одежды, но никому не пришло бы в голову назвать ее голой.

Ее одеяние было соткано из пчел. От каштановых волос до пальцев ног ее окутывали пчелы. На нее словно натянули плотное монашеское одеяние, хотя и необычное, ибо оно шевелилось, по ее груди и бедрам проходили волны, хотя не было даже намека на ветер. Скорее ее можно было бы упрекнуть в чуть ли не мусульманском благочестии, так как даже лицо пряталось под маской из пчел, которые ползали по нему, скрывая рот, нос, подбородок, брови, и только голубые глаза сияли на этом лице. Гигантские африканские коричневые пчелы, самые ядовитые и злобные пчелы на свете, ползали по овальным наручникам барона, а потом перебирались на руки Мизери, одетые в живые перчатки.

Джеффри смотрел, как новые и новые пчелы со всех сторон слетаются на поляну, хотя ему было ясно, несмотря даже на состояние прострации, в котором он находился, что большинство пчел летело с запада, оттуда, где неясно вырисовывались очертания каменного лица черной богини.

Вдалеке раздавался неумолимый монотонный барабанный бой, нагоняющий дрему так же, как и сонное гудение пчел. Но Джеффри понимал, насколько обманчиво это чувство сонливости; он, видел, что случилось с баронессой, и лишь благодарил Бога, что Йена тогда не было с ним… когда монотонный гул перерос в яростный хай… в котором сначала растворились, а затем утонули предсмертные крики несчастной женщины. Пустое, глупое создание, и к тому же опасное — она едва не слала виновницей их смерти, освободив Властелина кусков, — но ни один, человек, будь то мужчина или женщина, умный или глупый, опасный или безобидный, ни заслуживает такой смерти.

В памяти Джеффри снова прозвучал вопрос Йена: Что нам делать? Что мы должны сделать для бедной нашей любимой?

— Не сделать ничего сейчас, босс, — сказал Езекия, — но опасности пока нет. Пока барабан бьет — пчелы спят. А миссус, она тоже спит.

Она была укрыта волосатым живым одеялом из пчел; ее открытые, но невидящие глаза взирали словно из глубины пещеры, стены которой образовали мириады ползающих, сталкивающихся друг с другом, гудящих пчел.