что времени на размышления не было.

Миссис Рэмедж дернулась, вскрикнула и открыла глаза. Мгновение она непонимающе и удивленно смотрела на него, затем подняла голову и села.

— Нет, — сказала она. — Нет, мистер Джеффри, пожалуйста, скажите, что вы не это имели в виду.

— Не знаю, верно это или нет, — ответил он. — Но мы должны немедленно пойти туда и убедиться. Немедленно, миссис Рэмедж. Если придется копать, я не смогу справиться один….

Она с ужасом смотрела на него, прижимая пальцы к губам с такой силой, что ногти побелели.

— Вы могли бы мне помочь, если понадобится? Мне просто больше не к кому обратиться.

— Господин, — пробормотала она, — Мой Господин, мистер Йен….

— …ничего не должен знать, пока мы что-нибудь не выясним! — перебил ее Джеффри. — Он, вообще ничего не узнает, если Господь будет милостив.

Он не решился облечь в слова свою подспудную надежду, почти столь же жуткую, как и его страхи. Если Господь действительно милостив, Йену станет известно все о событиях этой ночи… когда его жена, его единственная любовь вернется к нему, восстав из мертвых подобно Лазарю.

— Ох, это ужасно… ужасно! — тихо произнесла миссис Рэмедж, и голос ее дрожал.

Придерживаясь за стол, она сумела подняться на ноги и теперь, пошатываясь, стояла перед ним. Из-под оборок чепчика торчали пряди волос.

— С вами все в порядке? — участливо спросил Джеффри. — Если нет, я один постараюсь сделать все возможное.

Она глубоко лихорадочно вздохнула, затем повернулась и сделала шаг в сторону буфетной.

— В сарае есть пара лопат, — сказала она. — И еще, кажется, мотыга. Положите их в повозку. У меня в буфетной есть полбутылки джина. К этой бутылке никто не прикасался пять лет, с тех пор как Билл умер вечером в День жатвы.[18] Я сделаю глоток и выйду к вам, мистер Джеффри.

— Вы храбрая женщина, миссис Рэмедж. Только побыстрее.

— Не беспокойтесь за меня, — сказала она и взяла бутылку. Рука ее дрожала, но только чуть-чуть. Пыли на бутылке не было — даже в буфетной ничто не могло укрыться от не терпящей пыли и неутомимой миссис Рэмедж, — и только ярлык сильно пожелтел. — Поторопитесь сами.

Она всю жизнь не переносила спиртного, и желудок ее готов был отторгнуть джин, до тошноты отдающий можжевельником. Она заставила напиток не выплеснуться наружу. Он ей еще понадобится.

Облака по-прежнему плыли с востока на запад, на черном небе вырисовывались еще более черные тени, луна опускалась к горизонту, а повозка Джеффри мчалась по направлению к кладбищу.

Правила теперь миссис Рэмедж; она нахлестывала кнутом ничего не понимающую Мэри, которая сказала бы — если бы только лошади умели говорить, — что все происходящее в этот вечер не правильно и в столь поздний час ей полагается мирно блаженствовать в теплом стойле. Две лопаты и мотыга позвякивали сзади, и миссис Рэмедж пришло в голову, что они с мистером Джеффри на кого угодно нагнали бы страху, так как похожи на гробокопателей из книг мистера Диккенса… Или это мистер Джеффри похож на гробокопателя, мчащегося на кладбище в повозке, которой правит призрак, одетый в белое, — она не стала тратить время на переодевание, и подол ночной рубашки колыхался вокруг ее пухлых щиколоток, а ветер трепал оборки чепчика.

Вот и церковь. Миссис Рэмедж направила Мэри на объездную дорогу, ведущую к кладбищу.

Зловещий свист ветра возле ската крыши заставил ее вздрогнуть. Она успела подумать: с чего бы это даже такое благословенное место, как церковь, становится таким страшным с наступлением темноты, и поняла, что пугает ее вовсе не церковь, а цель их поездки.

Когда она пришла в себя после обморока, то прежде всего подумала о том, что им должен помочь Господин, — ведь он прошел огонь и воду, не ведая колебаний. Потом она отбросила эту мысль как абсурдную.

Нельзя сомневаться в мужестве Господина, но опасность угрожала бы его рассудку.

Ей не понадобились разъяснения мистера Джеффри; она все поняла, вспомнив о мисс Ивлин- Хайд.

Она сообразила, что ни мистера Джеффри, ни Господина не было в Литтл-Данторпе почти полгода назад, когда это случилось.

Тогда была весна.

Мизери вступила в среднюю, самую приятную фазу беременности, когда утренние недомогания остались позади, а раздутый живот и связанные с ним неудобства еще впереди. Она охотно отослала мужчин на неделю в Донкастер, в Оук-холл, чтобы они поохотились на куропаток, поиграли в карты, в футбол, да и вообще одному Богу известно, какие глупости доставляют удовольствие мужчинам. Господин еще сомневался, стоит ли ехать, но Мизери заверила его, что с ней все будет хорошо, и почти что вытолкала из дома. Миссис Рэмедж вовсе не сомневалась, что с Мизери все будет хорошо. Но всякий раз, когда Господин и мистер Джеффри уезжали в Донкастер, она беспокоилась, как бы одного из них — а то и обоих — не внесли потом в дом вперед ногами.

Оук-холл был наследственным владением Альберта Фоссингтона, школьного товарища Джеффри и Йена. Миссис Рэмедж была твердо убеждена, что Берти Фоссингтон не в себе. Года три назад он съел своего любимого пони, когда тот сломал две ноги и его пришлось зарезать. Съел из любви к нему, по его собственным словам. «Меня научили этому негры в Кейптауне. Славных парней знавал я там. Палки одними губами удерживали. Здорово, а? По-моему, они могли положить на нижнюю губу двенадцатитомное собрание морских навигационных карт, ха-ха! Они мне сказали, что человек должен съесть того, кого любит. Есть в этом что-то мрачно-поэтическое, а?»

Несмотря на странности в поведении Берти, мистер Джеффри и Господин любили его (Не означает ли это, что они должны его съесть, когда он, умрет? — спросила однажды миссис Рэмедж, вернувшись из дома Фоссингтона; в тот раз он, попытался использовать для игры в крокет кошку и чуть не проломил бедному созданию череп) и провели весной в Оук-холле почти десять дней.

Через день или два после их отъезда мисс Шарлотта Ивлин-Хайд из Сторпингон, — Феркилла была найдена мертвой на заднем дворе своей усадьбы Березовая Бухта. Возле ее руки лежал букетик свежесорванных цветов.

Местный врач по фамилии Биллфорд имел репутацию знающего специалиста, и тем не менее пригласил для консультации старого доктора Шайнбоуна. Несмотря на молодость — девушке было всего восемнадцать лет — и цветущее здоровье усопшей, Биллфорд вынес заключение о том, что причиной смерти явился сердечный приступ. Сам Биллфорд недоумевал по этому поводу.

Чувствовалось, что во всей этой истории есть что-то странное. Старик Шинни тоже был явно озадачен, однако в конце концов подтвердил диагноз.

Большинство жителей деревни приняли предложенное объяснение: у девушки от рождения было больное сердце, так бывает редко, но почти каждый обитатель Сторпингон-Феркилла мог припомнить один или два подобных примера. Наверное, это единодушие и спасло Биллфорда от потери практики (если не от виселицы) после ужасной развязки. Абсолютно все были удивлены смертью девушки, но никому не пришло в голову, что она, возможно, вовсе не умирала. Через четыре дня после похорон, миссис Соме, придя на кладбище, чтобы положить цветы на могилу мужа, скончавшегося прошлой зимой, увидела, что на земле лежит нечто белое.

Предмет был слишком велик для цветочного лепестка, поэтому пожилая дама решила, что перед ней какая-то мертвая птица.

Приблизившись к белому предмету, она заметила, что он не просто лежит на земле, а торчит из нее. Робея, она подошла еще ближе и поняла, что из свежей могилы высунулась человеческая рука. Скрюченные пальцы застыли в чудовищном жесте, выражающем мольбу.

Все пальцы за исключением большого были окровавлены и стерты до костей.

Миссис Соме опрометью бросилась с кладбища, добежала до главной улицы Сторпинга — одолев бегом примерно милю с четвертью — и рассказала об увиденном парикмахеру, который одновременно исполнял обязанности местного констебля, после чего упала в обморок. В тот же день она слегла и не поднималась с постели почти месяц. И никто из жителей деревни не упрекнул ее в притворстве.