Но, во всяком случае, она не допустит оскорбления королевской крови; и она обещала наблюдать за порядком в армии, чтобы по истечении срока перемирия сразу приняться за работу.

Бедная девочка: ей приходилось одновременно воевать и с Англией, и с Бургундией, и с французскими заговорщиками — не слишком ли это много? С первыми двумя она еще могла потягаться, но заговор! Да, с этим никто не в силах бороться, если тот, кого хотят погубить, бессилен и уступчив. В те тревожные дни она немало сокрушалась из-за этих помех, проволочек и разочарований, и по временам она готова была плакать. Однажды, беседуя со своим добрым, старинным и верным другом и слугою Бастардом Орлеанским, она сказала:

— Ах, если бы Господь разрешил мне сбросить это стальное одеяние, и вернуться к моим отцу и матери, и снова пасти овец, и свидеться с сестрой и братьями, которые так обрадовались бы мне!..

К 12 августа мы расположились лагерем близ Даммарте-на. Вечером у нас была стычка с арьергардом Бедфорда, и мы надеялись начать поутру настоящее сражение, но ночью Бедфорд со всем своим отрядом успел удалиться в сторону Парижа.

Карл послал герольдов, и город Бовэ сдался. Епископ Пьер Кошон^{54} — этот преданный друг и раб англичан — не мог этому воспрепятствовать, несмотря на все свои усилия. Тогда он был еще неизвестен, а между тем его имени суждено было обойти весь земной шар и вечно жить в проклятиях французов! Не осуждайте же меня, если я мысленно плюну на его могилу.

Компьен сдался и спустил английский флаг. 14-го мы расположились лагерем на расстоянии двух лье от Санли. Бедфорд вернулся и, приблизившись, занял сильную позицию. Мы приступили к нему, но все наши старания вытащить его из лагеря остались безуспешны, хотя он обещал сразиться с нами в открытом поле. Надвигалась ночь. Пусть-ка подождет до утра! Но к утру он опять исчез.

18 августа мы вступили в Компьен, вытеснили английский гарнизон и водрузили там наш флаг.

23 августа Жанна приказала идти к Парижу. Король и окружавшая его шайка остались этим недовольны и угрюмо удалились в только что сдавшийся город Санли. В течение немногих дней нам подчинилось значительное число укрепленных мест: Крейль, Пон-Сен-Максанс, Шуази, Гурнэ-сюр-Аронд, Реми, Ла-Нефвиль-ан-Эц, Монэ, Шантильи, Сентин. Рушилась английская мощь! А король по-прежнему хмурился, осуждал и боялся нашего выступления против столицы.

26 августа 1429 года Жанна расположилась лагерем в Сен-Дени, в сущности — под стенами Парижа.

А король все еще пятился назад и боялся. Если б только он был тогда с нами и скрепил наши действия своей властью! Бедфорд пал духом и решил отказаться от сопротивления, сосредоточив свои силы в наилучшей и наиболее преданной из оставшихся у него провинций — в Нормандии. Ах, если б нам удалось убедить короля, чтобы он пришел и ободрил нас в ту знаменательную минуту своим присутствием и согласием!

Гонца за гонцом слали мы к королю: он обещал прийти, но не приходил. Герцог Алансонский отправился к нему, и он снова подтвердил свое обещание и снова его нарушил. Так пропало девять дней; наконец он явился, прибыв в Сен-Дени 7 сентября.

Между тем враг становился все смелее: трусливое поведение короля не могло иметь иного следствия. Были уже сделаны приготовления к защите города. Обстоятельства теперь менее благоприятствовали Жанне, однако она и ее полководцы полагали, что успех еще в достаточной мере обеспечен. Жанна приказала начать атаку в восемь часов поутру, и наши войска были готовы в назначенное время.

Выбрав место для своей артиллерии, Жанна начала обстреливать сильный редут, прикрывавший ворота Сент-Оноре. Около полудня, когда укрепление было уже в значительной степени разрушено, затрубили атаку, и крепость была взята штурмом. Тогда мы двинулись дальше, чтобы захватить ворота, и несколько раз устремлялись к ним сомкнутыми рядами. Жанна, сопровождаемая знаменем, вела атаку. Облака удушливого дыма окутывали нас со всех сторон. На нас падали метательные снаряды, как град.

В разгаре последней атаки, которая наверняка открыла бы нам ворота Парижа и вместе с тем всей Франции, Жанна была ранена стрелой из арбалета, и солдаты наши мгновенно подались назад, охваченные почти паническим страхом, — ибо что могли они делать без нее? Она ведь олицетворяла собой армию.

Лишившись возможности сражаться, она тем не менее отказалась отступать и просила опять идти на приступ, говоря, что теперь мы непременно победим; и боевой огонь загорелся в ее глазах, когда она добавила: «Я возьму Париж теперь же или умру!» Ее пришлось увести насильно, и это было выполнено Гокуром и герцогом Алансонским.

Но настроение ее было на высоте. Беспредельный восторг воодушевлял ее. Она сказала, чтобы ее на другое утро принесли к воротам, и через полчаса Париж будет принадлежать нам бесспорно. Она сдержала бы свое слово. В этом нельзя сомневаться. Но она забыла об одном — о существовании короля, который был тенью презренного ла Тремуйля. Король запретил идти на приступ.

Дело в том, что как раз в это время прибыл новый посол герцога Бургундского; опять затевались преступные тайные плутни.

Надо ли мне говорить вам, что сердце Жанны разрывалось? Страдая от раны и от сердечной боли, она мало спала в эту ночь. Несколько раз часовые слышали глухие рыдания, доносившиеся из темной комнаты, где она лежала, и многократно раздавались там скорбные слова: «Победа была возможна!.. Победа была возможна!» — больше она ни о чем не говорила.

Через день она с трудом поднялась с постели, окрыленная новой надеждой. Д'Алансон перебросил мост через Сену, вблизи Сен-Дени. Быть может, ей удалось бы перейти по этому мосту и напасть на Париж с другой стороны? Но король, узнав о том, приказал разрушить мост! Мало того: он объявил, что поход окончен! Не остановившись и на этом, он заключил новое — и весьма продолжительное — перемирие, по условиям которого он покидал Париж непотревоженным и невредимым и удалялся к берегам Луары, откуда пришел!

Жанна д'Арк, ни разу не побежденная врагом, потерпела поражение со стороны своего же короля. Однажды она сказала, что в своем деле она ничего не боится, кроме предательства. Теперь предательство нанесло первый удар. Она повесила свои белые доспехи в королевской базилике в Сен-Дени и, явившись к королю, попросила освободить ее от служебных обязанностей и отпустить домой. Она поступила мудро, как всегда. Ибо кончилось время великих задач и широких военных замыслов; по истечении срока перемирия война должна была смениться рядом случайных и незначительных стычек; такая работа была по плечу и второстепенным военачальникам и не нуждалась в руководящих указаниях великого военного гения. Но король не соглашался отпустить ее. Перемирие не распространялось на всю Францию; некоторые французские крепости нуждались в надзоре и охране; королю могла понадобиться помощь Жанны. В действительности же ла Тремуйль желал удержать ее там, где он мог ей мешать и досаждать.

Но вот снова явились Голоса. Они говорили: «Останься в Сен-Дени». Объяснения не было. Они не сказали почему. То был глас Божий, и он заглушил приказ короля. Жанна решила остаться. Однако ла Тремуйль испугался этого. Нельзя было предоставить самой себе такую грозную силу, как она. Она наверняка разрушит все его планы. Он убедил короля прибегнуть к насилию. Жанна должна была покориться, потому что она была ранена и беспомощна. На Великом суде она показала, что ее удалили против ее воли и что, если б она не была ранена, этого не привели бы в исполнение. Как она была сильна душой — эта слабая девушка! Она могла бы бросить вызов всем сильным мира и вступить с ними в бой. Мы никогда не узнаем, почему Голоса повелевали ей остаться. Мы знаем только, что если бы она имела возможность повиноваться им, то история Франции сложилась бы не так, как она теперь записана в книгах. Да, мы это знаем.

13 сентября наша опечаленная, приунывшая армия повернулась к Луаре и двинулась в путь — без музыки! Подробность эта была замечена всеми. То было похоронное шествие; именно так. Продолжительное, тоскливое похоронное шествие, не сопровождавшееся ни единым радостным возгласом. Во время пути друзья смотрели на нас сквозь слезы, враги встречали нас смехом. Наконец, дошли мы до