Оно было вручено гонцу, который поскакал с ним во весь опор. Затем Жанна отпустила меня, приказав отправляться в харчевню и там переночевать; а утром я должен был передать ее отцу оставленный ею пакет. Там были подарки домремийским родным и друзьям, а также крестьянское платье, которое она купила для себя. Она сказала, что желает проститься с ними утром, если они не оставили своего намерения уехать, вместо того чтобы пожить здесь еще несколько дней и осмотреть город.
Конечно, я ничего не возражал; но я мог бы сказать ей, что даже дикие лошади не были бы в состоянии удержать этих людей в городе хоть на полдня. Мыслимое ли дело, чтобы они упустили возможность явиться в Домреми раньше всех с великой вестью: «Подати отменены навсегда!» — и слышать, как начнут звонить и трезвонить колокола и как народ станет ликовать и кричать «ура»? Нет, не такие они. Патэ, Орлеан, коронация — все это были события, огромное значение которых смутно понималось ими; но все-таки то были какие-то гигантские туманы, призраки, отвлеченности, тогда как отмена податей — вот грандиозная действительность!
Вы думаете, я застал их в постели? Ничуть не бывало. Они, как и остальная компания, были оживлены, насколько это возможно; и Паладин лихо описывал свои битвы, а старые крестьяне так шумно выражали свой восторг, что весь дом грозил рухнуть. В ту минуту он рассказывал про Патэ: склонившись вперед дюжим туловищем, он царапал по полу своим тяжеловесным мечом, показывая размещение и движения войск, а крестьяне стояли, сгорбившись и опираясь руками на раздвинутые колени, следили восхищенными глазами за его объяснениями и поминутно издавали возгласы удивления и восторга.
— Да, мы были вот здесь. Мы ждали. Ждали приказа наступать. Лошади наши топтались, ерзали и фыркали, стремясь ринуться вперед. Нам приходилось изо всех сил тянуть за поводья, так что мы изрядно откинулись назад. Наконец раздалась команда: «Вперед!» — и мы двинулись.
Куда там! Никто не видал ничего подобного! Когда мы налетали на отряды бегущих англичан, то они как подкошенные валились даже от ветра, который поднялся благодаря быстроте наших коней. Вот мы врезались в беспорядочную толпу обезумевших солдат Фастольфа и прорвались через нее как ураган, оставив за собой бесконечную просеку из мертвецов. Не мешкая, не сдерживая коней, мчались мы все вперед! Вперед! Вдали мы завидели нашу добычу: Тальбота с его полчищами — черной громадой высились они в туманной дали, словно грозовая туча, нависшая над морем. Мы низринулись на них, затмевая весь небосклон трепетным саваном из мертвых листьев, взметаемых стихийным полетом нашей конницы. Еще одно мгновение — и мы столкнулись бы с ними, как сталкиваются миры, когда сошедшие со своего пути созвездия ударяются о Млечный Путь, но, к несчастью, по неисповедимому предначертанию Господа, я был узнан! Тальбот побледнел и, воскликнув: «Спасайтесь, ведь это — знаменосец Жанны д'Арк!» — глубоко вонзил шпоры в бока своего коня, так что они сошлись концами в чреве несчастного животного, и помчался прочь, а за ним — колышущееся море его полчищ! Я был готов проклинать себя, что не догадался нарядиться кем-нибудь другим. В глазах нашей превосходительной госпожи я прочитал упрек, и мне было до горечи стыдно. Казалось, по моей вине произошла непоправимая беда. Другой на моем месте пал бы духом и, не видя способа поправить дело, начал бы горевать; но я не таков, слава богу. Великие затруднения словно трубным призывом пробуждают дремлющие силы моего разума. В одно мгновение я учел благоприятную возможность, а в следующее — помчался прочь! Я исчез среди дремучего леса — фюить! — как погашенный огонь! Я спешил в обход под сводами нависших ветвей, летел как окрыленный, и никто не знал, куда я девался, никто не догадывался о моем замысле. Минута проходила за минутой, а я мчался вперед и вперед, вперед и вперед; и наконец, с криком торжества развернул я свое знамя и понесся из чащи навстречу Тальботу! О, то была великая мысль! Трепетный хаос обезумевших людей всколыхнулся и отпрянул назад, как волна прилива, ударившаяся о крутой берег. Победа была наша! Бедные, беспомощные — они попались в ловушку, они были окружены; они не могли бежать назад, потому что там была наша армия; они не могли бежать вперед, потому что там был я. Сердца их сжались, руки повисли как плети. Они стояли неподвижно, и мы не торопясь перебили их всех до единого, за исключением, впрочем, Тальбота и Фастольфа: я спас их и утащил прочь, взяв каждого под мышку.
Я должен сознаться, что Паладин в ту ночь был в ударе. Какой слог! Сколько благородной грации в жестах, какая величественная осанка, какая мощь рассказа! С какой уверенностью открывал он новые горизонты, как точно соразмерял оттенки голоса с ходом повествования, как искусно подходил к своим неожиданностям и катастрофам! Сколько убедительной искренности было в его тоне и в движениях, с каким возрастающим воодушевлением гремели его бронзовые легкие; и как молниеносно жива была эта картина, когда он, одетый в кольчугу, с развернутым знаменем, вдруг появился перед устрашенным войском! А тонкое мастерство заключительных слов его последней фразы — слов, произнесенных небрежным, ленивым тоном, как будто человек, рассказав то, что действительно было, добавил еще одну неяркую и незначительную подробность, о которой он вспомнил как бы невзначай!
Нельзя было не подивиться, глядя на этих наивных крестьян. Они чуть не надрывались от восторга и так орали в знак одобрения, что могли бы, казалось, разрушить крышу и пробудить мертвецов. Когда их пыл наконец несколько охладился и наступила тишина, нарушавшаяся только их прерывистым, взволнованным дыханием, то старый Лаксар произнес с восхищением:
— Мне кажется, что в тебе одном сидит целая армия.
— Да, он именно таков, — уверенно подхватил Ноэль Рэнгесон. — Он прямо-таки ужасен; и не только в здешних местах. Его имя приводит в трепет жителей далеких стран — одно его имя. А когда он хмурится, то тень его чела доходит до самого Рима, и куры усаживаются на насест часом раньше предписанного времени. Да. Иные даже говорят…
— Ноэль Рэнгесон, ты так и норовишь нажить себе неприятности. Я скажу тебе одно словечко, и ты убедишься, что ради твоей безопасности…
Видя, что начинается обычная ссора, которая могла продолжаться без конца, я передал поручение Жанны и отправился спать.
На следующее утро Жанна простилась со старичками, горячо обнимая их и проливая обильные слезы; кругом собралась соболезнующая толпа. Простившись, они гордо поехали на своих пресловутых лошадях, везя домой великую новость. Я должен сказать, что видывал более ловких наездников: верховая езда была им непривычна.
Авангард еще на рассвете двинулся под музыку в поход, развернув знамена; второй отряд отправился в восемь часов утра. Затем подоспели бургундские посланцы и отняли у нас остальную часть дня, равно как и весь следующий. Однако Жанна была тут же, и им пришлось уйти ни с чем. Остальное войско выступило в путь 20 июля, на рассвете. Но много ли мы прошли? Шесть лье. Вы понимаете — Тремуйль снова опутывал нерешительного короля своими хитросплетениями. Король остановился в Сен- Маркуле и три дня посвятил молитве. Драгоценное время, потерянное нами; выигранное Бедфордом. Он, конечно, сумел им воспользоваться.
Без короля мы не могли идти дальше; это значило бы оставить его в гнезде заговорщиков. Жанна упрашивала, увещевала, умоляла — и наконец мы снова двинулись в путь.
Предсказание Жанны оправдалось. То был не военный поход, но вторая праздничная поездка. Английские крепости, стоявшие вдоль нашего пути, сдавались без сопротивления — мы оставляли там французский гарнизон и шли дальше. Бедфорд уже выступил против нас со своим новым войском, 25 июля противоборствующие силы встретились и приготовились к битве; но Бедфорд образумился, повернул назад и отступил к Парижу. Обстоятельства нам благоприятствовали. Настроение наших солдат было отличное.
Поверите ли? Наш бедный тростниковый король внял увещаниям своих бесчестных советников — отступить к Жиану, откуда мы недавно начали поход в Реймс, на коронацию! И мы отступили. Только что было заключено перемирие на пятнадцать дней с герцогом Бургундским, и мы должны были отправляться к Жиану, чтобы сидеть там без дела, пока он не вздумает уступить нам без боя Париж.
Мы отправились в Брэ; затем король снова передумал и повернулся лицом к Парижу. Жанна продиктовала воззвание к гражданам Реймса, прося их не унывать, хоть и заключено перемирие, и обещая помочь им. Она сама известила их о том, что король заключил перемирие; и, говоря об этом, она проявила свое обычное прямодушие. Она заявила, что недовольна перемирием и что она не знает, удастся ли ей избежать нарушения его; но если она не нарушит, то исключительно из уважения к чести короля. Все дети Франции знают наизусть эти знаменитые слова. Сколько в них наивности! «De cette trave qui a ete faite, je ne suis pas contente, et je ne sais, si je la tiendrai. Si je la tiens, ce sera seulement pour garder l'honneur du roi».
