— А если это лето последнее?
— Почему последнее?
— Ведь я уезжаю навсегда.
Равик молчал. Известно ли ей что-нибудь? — думал он. — Что сказал ей Фиола?
— Как идут дела в «Шехерезаде»? — спросила Кэт.
— Я давно уже не заходил туда. Морозов говорит, что по вечерам там полным-полно, как, впрочем, и во всех ночных клубах.
— Даже сейчас, в мертвый сезон?
— Да, представьте себе. В самый разгар лета, когда большинство увеселительных заведений, как правило, закрывается. Вас это удивляет?
— Нисколько. Каждый старается урвать от жизни все, что можно, пока не наступил конец.
— Что верно, то верно, — сказал Равик.
— Вы как-нибудь сведете меня в «Шехерезаду»?
— Разумеется, Кэт. Когда угодно. Мне казалось, она вам уже надоела.
— И я так думала. Но теперь думаю иначе. Мне тоже хочется взять у жизни все, что можно.
Он снова внимательно посмотрел на нее.
— Хорошо, Кэт, — сказал он. — В любое время можете рассчитывать на меня.
Равик поднялся. Кэт проводила его к выходу и остановилась в дверях, исхудалая, с такой сухой шелковистой кожей, что казалось, дотронься до нее — и она зашуршит. Ее глаза были ясны и как будто больше, чем прежде. Она подала ему горячую сухую руку.
— Почему вы не сказали мне, чем я больна? — спросила она как бы невзначай, словно осведомляясь о погоде.
Он молча смотрел на нее.
— Я бы выдержала, — добавила она, улыбнувшись чуть иронической улыбкой, в которой, однако, не было и тени упрека. — До свидания, Равик.
Человек без желудка умер. Он стонал три дня подряд. Морфий уже почти не помогал. Равик и Вебер знали, что он умрет. Они могли бы избавить его от этих трехдневных мучений, но не сделали этого, ибо существует религия, проповедующая любовь к ближнему и запрещающая избавлять от излишних страданий. И существует закон, стоящий на страже этой религии.
— Вы дали телеграмму родственникам? — спросил Равик.
— У него их нет, — ответил Вебер.
— Ну хотя бы знакомым?
— У него нет никого.
— Никого?
— Да, никого. Приходила только консьержка из дома, где он жил. Он никогда не получал писем — одни лишь каталоги универсальных магазинов и медицинские брошюры об алкоголизме, туберкулезе, венерических болезнях и так далее. Его никто не навещал, он сам оплатил операцию и внес деньги в клинику за целый месяц вперед. Не долежал две недели. Консьержка утверждает, будто он обещал ей все свое имущество за то, что она ходила за ним. Теперь она хотела бы получить деньги за неиспользованные две недели. Послушать ее, выходит, что она была ему матерью родной. Посмотрели бы вы на эту мать. Говорит, что и сама немало потратилась на него. Внесла квартирную плату. Я ей сказал — за клинику он уплатил вперед, непонятно, как же он мог задолжать за квартиру? А впрочем, во всем разберется полиция. В ответ она осыпала меня проклятиями…
— Деньги, — сказал Равик. — На что только не пускаются люди ради денег.
Вебер усмехнулся.
— Надо сообщить полиции. Пусть позаботится обо всем. И о похоронах тоже.
Равик посмотрел еще раз на человека без родственников и без желудка. За последний час лицо его изменилось так, как оно не менялось за все тридцать пять лет его жизни. Сквозь застывшую предсмертную гримасу медленно проступал суровый лик смерти. Все случайное постепенно растворялось, признаки умирания стирались, и на искаженном заурядном лице безмолвно утверждалась маска вечности. Через час только она одна и останется.
Равик вышел из палаты. В коридоре он столкнулся с сестрой-сиделкой.
— Пациент из двенадцатой палаты умер, — сказал он. — Полчаса назад. Вам больше не придется просиживать ночи у его постели. — И, увидев ее растерянное лицо, добавил: — Он вам что-нибудь подарил?
— Нет, — ответила она, немного помедлив. — Очень уж он был неприветлив, этот мсье. А в последние дни все время молчал.
— Да, в последние дни ему было не до разговоров.
Сестра посмотрела на Равика взглядом рачительной домохозяйки.
— У него был изумительный несессер. Все из серебра. Пожалуй, для мужчины даже слишком изящный. Подошел бы скорее даме…
— Вы и ему это сказали?
— Да, как-то пришлось к слову. Во вторник ночью — тогда ему как будто стало легче. Он возразил, что серебро подходит и для мужчин. И что щетки очень хороши. Таких, мол, больше не делают… А вообще он был очень молчалив.
— Теперь все заберет полиция. У покойного не осталось родных.
Сестра огорченно кивнула.
— Жаль. Серебро почернеет. А щетки испортятся, если будут лежать без употребления. Их следовало бы хорошенько вымыть.
— Да, жаль, — сказал Равик. — Уж лучше бы они достались вам. Тогда хоть кто-то мог бы порадоваться.
Сестра благодарно улыбнулась.
— Бог с ними. Я ни на что и не рассчитывала. Умирающие вообще очень редко делают подарки. Только выздоравливающие. Умирающие не верят, что умирают. Потому ничего и не дают. А иной раз не дают со злости. Вы и не представляете себе, господин доктор, до чего противны иной раз умирающие! И чего только от них не наслышишься, пока они наконец не отдадут Богу душу!
По-детски краснощекое лицо сестры было открытым и ясным. Все, что творилось вокруг, ничуть ее не трогало, если не касалось непосредственно ее маленького мирка. Умирающие были для нее непослушными или беспомощными детьми. За ними надо было ухаживать до их последнего вздоха. Их сменяли новые больные, одни выздоравливали и делали подарки, другие не дарили ничего, а третьи просто умирали. Так уж повелось, и волноваться из-за этого не приходилось. Куда важнее было другое: снизят ли на двадцать процентов цены при распродаже в универсальном магазине «Бонмарше»?.. Женится ли кузен Жан на Анне Кутюрье?..
Да, это куда важнее, подумал Равик. Маленький мирок, ограждающий человека от огромного мира, объятого хаосом. Иначе что бы с нами сталось?
Он сидел за столиком перед кафе «Триумф». Ночь была тепла и светла. Где-то далеко в облачном небе бесшумно вспыхивали молнии. По тротуару текла оживленная толпа. Женщина в голубой атласной шляпке подсела к его столику.
— Не угостишь вермутом? — спросила она.
— Угощу. Но только оставь меня в покое. У меня назначена встреча.
— Можно ждать и вдвоем.
— Не советую. Я жду чемпионку по боксу из Дворца спорта.
Женщина улыбнулась. Она так густо накрасилась и напудрилась, что улыбка у нее обозначалась только в уголках рта, а лицо походило на сплошную белую маску.
— Пойдем со мной, — сказала она. — У меня чудесная квартирка. Да и сама я недурна.
Равик отрицательно покачал головой и положил на стол пять франков.
— Вот, возьми и будь здорова. Всего наилучшего.
