— Знаю. Потому что из двух туристических фирм ты должна была выбрать «Морган-Харджес», а не «Америкэн экспресс». Я буду писать каждый день, а по субботам телеграфировать. А что я получу взамен? Почтовую открытку, которую мне было бы стыдно показать собственной матери, шарф от «Либерти» и, быть может, данхиловскую зажигалку.

Они остановились и купили в аптеке расческу, чтобы она могла войти в «Коммодор», где остановилась вместе с Либ Мак-Крири и Из Стэннард, ее соученицами по Брин-Мору, которые отправлялись в путешествие вместе с ней. Как только автомобиль подъехал к тротуару, ветерок исчез, появилась жара, все кругом опять стало раздражать, и ей хотелось вернуться к себе в номер и лечь в ванну. Прощание их было несколько поспешным, и она не испытала никакого удовольствия, ибо чувствовала, что выглядит как страх божий.

Именно об этом он и упомянул в одном из своих первых писем. Он вынужден был оставаться в Нью- Йорке, сидеть в жаре, в то время как она наслаждалась прохладой на борту парохода и чувствовала себя человеком. Ее письма были пылкими, радостными, ласковыми, полными новой и внезапной любви. Вместе с ней плыли Николае Мэррей Батлер, Энн Морган, Эдди Кантор, Дженевьев Тобин и Джозеф И.Уайденер. Слова «интересно, люблю ли я его» были как припев — так часто она их произносила, — и она то и дело напевала про себя: «Интересно — интересно».

— Кого? Джо Уайденера? — спрашивала Либ.

— Его тоже зовут Джо.

— Джо Инглиша, который тебя провожал?

— Его зовут Джу. Джу — сокращенно от Джулиан.

— Кого же тогда?

— Ты его не знаешь, — отвечала Кэролайн.

— Нет, знаю. Это тот молодой человек, что привез тебя в отель в жутком виде.

— Именно.

Его письма, однако, не соответствовали ее настроению. В них проглядывали недовольство и раздражение, и, хотя она с жадностью перечитывала строки со словами любви, тем не менее вынуждена была честно признаться самой себе, что они больше похожи на постскриптум. Она оправдывала это жарой, царившей в Нью-Йорке и Рединге, и жалела его, о чем и писала в своих ответах. Всю ее первую поездку в Европу он был единственным человеком, по ком она скучала, с кем ей хотелось делить радость открытия новых стран. Она очень скучала по нему. А потом пришло письмо, которое испортило ее путешествие или, по крайней мере, разделило его на две части. Он исписал много страниц, но все это сводилось к тому, что много времени спустя она признала справедливым: «По правде говоря, моя дорогая, судьба свела нас вместе, и та же судьба разлучила вечером накануне твоего отплытия. Этим людям предначертано было приехать и забрать тебя у меня в тот вечер. Мне кажется, что, не будь их, ты бы применила на практике ту теорию, о которой рассуждала во время нашего купания. Но они приехали, правда? А поскольку так случилось, ты уехала, не применив своей теории на практике, а я после этого осложнил возникшую между нами ситуацию связью с другой девушкой. Поэтому, мне кажется, мы должны расстаться. Я чувствую себя ужасно…»

Она не поверила ему, а потом решила протелеграфировать, что связь с другой ничего не меняет. Она любила его и не меньше его жалела о том, что не провела с ним своего последнего вечера в Нью-Йорке. Если бы она могла с ним поговорить! Но такой возможности не представлялось, а от писем и телеграмм толку было мало. К концу того дня, когда пришло письмо, она наконец уяснила себе, чем же оно так потрясло ее (что, однако, ничуть не сделало ее менее несчастной): первую свою отставку она получила, насколько понимала, из-за того, что мужчина пытался быть с нею честным. Она сообразила это и впервые в жизни решила напиться. И в тот же вечер напилась в компании красивого студента-еврея из Гарвардского университета, которому суждено было сыграть в ее сексуальной жизни несколько своеобразную роль. Он продемонстрировал ей все возможности парижских развлечений, начиная от самых безыскусных и кончая «цирком». Все это вспомнилось ей только на следующий день, когда к ней, мучающейся в похмелье, пришли на память сцены, которые, она знала, ей присниться не могли. Она тут же решила собраться и уехать домой, но Из Стэннард спасла ее от безумия. Когда Либ Мак-Крири ушла за покупками, Из явилась к Кэролайн и села на ее кровать.

— Куда Генри водил тебя вчера?

— О господи, если бы я только помнила!

— Ты была так пьяна?

— О господи! — повторила Кэролайн.

— И ничего не помнишь?

— Очень мало.

— Он… Вы были в таком месте, где мужчина и женщина… Ну, знаешь?

— По-моему, да. Боюсь, что да.

— Он и меня водил туда. Я думала, что умру, когда мы вошли. Я его не понимаю. Я не была так пьяна, как ты. Я все помню. Все подробности. Но Генри я не могу понять. Он ни разу до меня не дотронулся. Его интересовала только моя реакция. Он не смотрел на них, он смотрел на меня. По-видимому, получал удовольствие от того, какое впечатление производили на меня эти люди. Пожалуй, не стоит больше общаться с ним и с его компанией. Он-то хочет, чтобы мы снова пришли к ним.

— Господи, как все это ужасно. Как ты думаешь, он что-нибудь сделал со мной? — спросила Кэролайн.

— Нет. Уверена, что нет. Ему доставляет удовольствие следить за нашей реакцией. Есть такие люди. Ты никогда себе ничего не позволяла, Кэлли?

— Нет.

— Я тоже нет, и, по-моему, люди вроде Генри догадываются об этом, лишь взглянув на нас. Ей- богу.

— Тогда зачем он… Как хорошо бы очутиться дома.

— Не беспокойся. Ты заметила, что Либ он не приглашает? Я давно знаю, что у Либ был роман, может, и не один. Значит, это касается только нас. Не говори ничего Либ, а если Генри станет слишком настойчив, мы можем уехать из Парижа. Дать аспирин или еще что-нибудь?

Кэролайн так напугалась, что старалась больше не напиваться. Остальную часть путешествия самое большее, чем она одаривала интересующихся ею молодых людей, говорящих по-английски, это согласием потанцевать с ними, и еще целый год страшный случай с Генри-Как-Его-Там и унизительный, разочаровывающий опыт знакомства с Джо Монтгомери влияли на ее выбор кавалеров: они должны быть людьми нравственными, лучше светловолосыми и ни в коем случае не обладать эффектной или чрезмерно привлекательной внешностью.

Дома, в Гиббсвилле, ей решительно нечего было делать, кроме как днем играть в бридж в женском клубе, а вечером развлекаться в смешанных клубах, пройти курс стенографии и машинописи в гиббсвиллском Деловом колледже, смутно надеясь, что на зиму, быть может, удастся уехать в Нью-Йорк, по вторникам принимать участие в играх в гольф и обязательном после них ленче, собирать пожертвования во время благотворительных базаров, быть шофером у собственной матери, которая никак не могла научиться водить машину с двигателем внутреннего сгорания, и, когда наступала ее очередь, устраивать вечера. Она старалась держать свой вес в пределах 115 фунтов. Коротко стриглась. Пила чуть больше, чем полагалось в обществе, и научилась умеренно сквернословить. Она знала, что считается самой привлекательной девицей с Лантененго-стрит. На танцах она не «шла нарасхват», как это порой бывает со школьницами, но успехом она пользовалась большим. С ней жаждали танцевать и совсем еще юные студенты, и мужчины до сорока, а то и старше. Ей никогда не приходилось делать вид, что она предпочитает посидеть с бокалом в руке, нежели танцевать. Другие девицы относились к ней дружески, но «хорошим товарищем» не называли и не слишком доверяли ей своих мужей и женихов. Собственно, ей-то они доверяли, а вот на своих мужчин не очень полагались.

К началу лета 1926 года она подвела итог и пришла к выводу, что находится в несколько затруднительном положении. Чаще других она встречалась с Джулианом Инглишем, Гарри Райли, Картером Дейвисом и с молодым человеком из Скрантона по имени Росс Кэмпбелл. Джулиан Инглиш уже превратился в привычку, и она подозревала, что он продолжает встречаться с ней, потому что она никогда ничего не спрашивает про его полячку, которую никто не видел, но все считали красавицей. Гарри Райли был