— Красотища!

Остальные экзамены были устные. Христа сдала их намного лучше меня. Неудивительно: она умела гладко говорить, умела подать себя.

На устных преподаватель объявлял оценку сразу, а результатов письменного по философии надо было ждать две недели. Наконец их вывесили, и Христа послала меня на факультет, узнать, кто что получил; причем не только мы с ней, а вся группа, то есть двадцать четыре человека. Это было довольно нудно, но отказаться я не посмела.

Всю дорогу я фыркала про себя: «Обязательно ей надо убедиться, что она лучше всех! До чего противно!»

В списке я первым делом нашла себя: Дрот — 18 из 20. Ого! Куда лучше, чем я ожидала. Потом отыскала Христу: Билдунг — 14 из 20. Я так прыснула, представив, как у нее вытянется физиономия. Переписав, как обещала, все 24 фамилии, я выяснила, что 18 из 20 — самая высок оценка и что получила ее одна я.

Такого не могло быть! Это, наверное, ошибка. Ну конечно ошибка! Я побежала в канцелярию, и мне сказали, что профессор Виллемс у себя в кабинете. Я пошла туда.

Завидев меня, профессор раздраженно проворчал:

— Вы, наверное, хотите опротестовать оценку?

— Да.

— Как ваша фамилия?

— Дрот.

Виллемс сверился со списком.

— У вас, однако, большие претензии. Вам мало восемнадцати из двадцати?

— Наоборот. Мне кажется, что вы по ошибке поставили мне такую высокую оценку.

— И вы явились ко мне из-за этого? Невероятная глупость!

— Дело в том, что… мне кажется, вы перепутали две оценки: мою и мадемуазель Билдунг.

— Понятно. Вы, надо полагать, помешаны на справедливости, — профессор вздохнул.

Он придвинул к себе кипу тетрадей и нашел работы студентки Дрот и студентки Билдунг.

— Никакой ошибки нет, — сказал он. — Когда мне пересказывают лекцию слово в слово, я ставлю 14, а когда излагают собственные мысли — 18. А теперь ступайте, или я действительно поменяю оценки.

Я выскочила, не чуя под собой ног от счастья.

Но веселье было недолгим. Как сказать про это Христе? В конечном счете решающего значения эта оценка не имела: учитывался средний балл. Но я понимала, что для Христы это не аргумент. Ведь речь шла философии, «ее стихии»!

Когда я пришла домой, Христа спросила с самым беспечным видом:

— Ну что?

Вместо ответа я протянула ей листок, некоторый выписала отметки всей группы. Она схватила его, пробежала глазами и изменилась в лице. Не знаю почему, мне вдруг стало неловко. Огорчение Христы внушило мне не радость, а жалость. Я уже открыла рот, чтобы сказать ей что-нибудь утешительное, но не успела.

— Это только доказывает, — произнесла она, — что все эти оценки сплошная чушь. Все знают, что я по философии первая, а у тебя знания поверхностные.

Это уж было слишком. Какова наглость?!

В тот же миг в голове у меня созрел коварный план, который я немедленно стала приводить в исполнение.

— Скорее всего, это ошибка, — смиренным голосом предположила я. — Виллемс, наверно, перепутал наши оценки.

— Ты думаешь?

— Я слышала, что так бывает…

— Поди спроси у него.

— Нет, лучше ты. Ты же знаешь Виллемса — если я приду и скажу, что он неправильно поставил мне хорошую отметку, он просто разозлится.

Христа что-то промычала. Прямо она не сказала, что пойдет к профессору. Как же! Она выше таких мелочей!

Но я заранее злорадно потирала руки, предвкушай, как примет ее Виллемс.

Через два часа Христа налетела на меня как фурия:

— Ты нарочно меня подставила!

— О чем ты?

— Виллемс сказал, что ты у него уже была!

— А, так ты к нему все-таки ходила? — невинно спросила я.

— Зачем ты мне устроила эту гадость?

— Да какое это имеет значение? Все знают, что ты у нас по философии первая, а у меня знания поверхностные. Все эти оценки — сплошная чушь. Не понимаю, что ты так волнуешься.

— Дура несчастная!

Она вылетела из комнаты и хлопнула дверью.

— Что там у вас стряслось? — услышала я голос отца.

Ему-то что за дело?

— Ничего, — отвечала Христа. — Бланш задирает нос, потому что у нее по философии отметка лучше, чем у меня.

— Какие пустяки! — сказала мама.

Иной раз пожалеешь, что не родилась глухой, слушать такие вещи — радости мало.

Сессия закончилась, и на другой день Христа уехала на Рождество к родным. Ни адреса, ни номера телефона она нам не сказала.

— Только бы она вернулась! — вздыхал папа.

— Вернется. Она половину своих вещей оставила, — заметила я.

— Да она выше этого! — воскликнула мама. — Не то что ты. У нее по всем предметам оценки лучше твоих, но она ими не кичится. А ты расхвасталась своей философией!

Ну и пусть! Я и не подумала объяснять, что между нами произошло. Мне стало окончательно ясно: что бы я ни сказала, родители все равно сочтут, что права святая Христа.

Антихриста вернется — я знала точно. Не столько ради своих вещичек, сколько ради нас. Она нас еще недограбила. Я не знала, что еще можно сорвать с наших голых скелетов, но она, Антихриста, несомненно знала.

Две недели без мучительницы — райская жизнь! Долгих две недели сладостного покоя.

Ну а родители ныли, как маленькие:

— Кто только придумал эти праздники! Хочешь не хочешь — веселись! Да еще придется идти в гости к тете Урсуле!

Я уговаривала их:

— Да сходим, ничего! Она такая смешная, такие плюхи выдает!

— Можно подумать, тебе сто лет. Молодежь терпеть не может Рождество!

— Ничего подобного! Христа, между прочим, со своими немецкими корнями, обожает Weihnachten![5] И вообще это ее праздник — вспомните, как ее зовут.

— В самом деле! А мы даже не сможем ее поздравить. Она уехала в такой обиде! Знаешь, Бланш, если ты опять получишь отметку лучше, чем она, не вздумай радоваться при ней. Она из неблагополучной среды, у нее комплекс…

Я старалась не слышать эти навязшие в зубах благоглупости.

Тетя Урсула, наша единственная родственница, жила в доме престарелых. Любимейшими ее занятиями было тиранить персонал и комментировать новости.

— Что у вас у всех такие унылые рожи — прямо покойники! — встретила нас милая старушка.

— Мы скучаем по Христе, — сказала я.

Мне было занятно послушать, что она скажет по этому поводу.