Многие на моем месте съездили бы за подобный ответ по физиономии. Для меня же он прозвучал как музыка сфер. «Не хуже любой другой» — я о таком и не мечтала!

— С парнями у тебя полная лажа! — сказала мне как-то Христа, когда мы возвращались с очередного сборища.

— Угу, — послушно кивнула я.

Хотя про себя думала совсем наоборот: на фоне моих застарелых комплесов все происходящее казалось мне просто сказкой. У Золушки, покидавшей бал с двенадцатым ударом часов, так не кружилась голова от счастья, как у меня.

Скрыть это счастье было невозможно, Христа его почуяла и сочла своим долгом погасить:

— Ты просто доступная девка! Я ни разу не видела, чтоб ты хоть кому-то из ребят отказала!

— Отказала в чем? Что такого я с ними делаю? — резонно возразила я.

— Вот именно что ничего. И довольна такой ерундой?

Не могла же я признаться, что я и от этого на седьмом небе! Пришлось изворачиваться:

— Наверно, потому, что я не так уж доступна!

— Рассказывай! Ну, да тебе и нельзя корчить из себя недотрогу!

— Это почему же?

— Потому что тогда на тебя вообще никто не посмотрит. — Зачем-то ей непременно надо было хлестнуть по больному месту. — А тебе уж пора кое-чему научиться. Шестнадцать лет и все еще девственница — стыд какой!

Христа была по меньшей мере непоследовательна. Кто, как не она, оттаскивала меня от парня каждый раз, когда что-то могло получиться, и она же не упускала случая попрекнуть меня моей позорной девственностью. Мне было трудно с ней спорить, потому что я сама не понимала, чего хочу. Уступила бы я кому-нибудь, если бы не Христа, или нет? Неизвестно.

Нельзя сказать, чтобы у меня не было желаний: были, да еще какие необъятные! Знать бы только, в чем они заключались! Я пробовала представить себе физическую близость с кем-нибудь из своих случайных приятелей: хочется мне этого? Как разобраться? Я была похожа на слепую, которая пытается распознать цвета. Может, в этой неизведанной области я не испытывала пока ничего, кроме любопытства?

— Ты меня с собой не сравнивай, — говорила я Христе. — У тебя есть Детлеф.

— Кто тебе мешает взять с меня пример и завести серьезного парня, вместо того чтобы обжиматься невесть с кем!

Сильно сказано: «завести серьезного парня»! Почему бы уж тогда не прекрасного принца? И потом, что она имела против «невесть кого»? Лично я — ничего. Я сама была невесть кто.

Видимо, я невольно бормотала себе под нос, потому что Христа спросила:

— Ты меня слышишь, Бланш?

— Слышу, Христа. Спасибо за совет.

Она приняла благодарность как должное. Открыто ответить мучительнице чем-нибудь, кроме абсолютной покорности, я была не в состоянии. Но, к счастью, внутренне я не прогибалась. Колкости Антихристы ничуть не умаляли восторга от поцелуев с кем попало — мои скромные радости защищала неприступная стена.

Хорошо хоть она больше не рассказывала о моих похождения родителям — это была моя единственная победа.

Иной раз я корила себя за то, что не люблю Христу: ведь благодаря ей я худо-бедно начала существовать в университете. Правда, большинство студентов не удосуживались запомнить мое имя, а называли «Христиной подружкой». Но и это лучше, чем ничего. С появлением такого, пусть слабого, опознавательного признака ко мне даже иной раз стали обращаться. Правда, всегда с одним вопросом:

— Христу не видала?

Я стала естественным спутником Христы.

И вот у меня родилась идея, так сказать, завести побочную связь. Я стала искать среди сокурсниц такую же неприкаянную особь, как я.

Самой подходящей кандидатурой показалась мне одна девушка по имени Сабина. Я узнавала в ней себя: в ней была какая-то такая зажатость, что все ее сторонились, никому неохота было преодолевать барьер неловкости. Она смотрела на всех умоляющим взглядом голодной кошки, ее же никто словно не видел. Я и себя поймала на том, что ни разу не сказала ей ни слова.

Собственно говоря, такие, как Сабина и я, сами виноваты в своих бедах: им бы надо искать себе подобных и притираться друг к другу, но их запросы превосходят их возможности, они тянутся к таким, как Христа, компанейским, блестящим, развязным. А потом удивляются, почему такая дружба оборачивается катастрофой, как будто можно ожидать чего-нибудь хорошего от дружбы тигра с мышкой или акулы с сардинкой.

Исходя из этой логики я и решила найти объект привязанности по своей мерке. Подошла мышка к сардинке и сказала:

— Привет, Сабина. У тебя нет конспектов последних лекций? Я что-то пропустила.

Рыбешка в панике затрепетала, глаза полезли из орбит. Я подумала, что она меня не расслышала, и повторила вопрос. Она лихорадочно затрясла головой: нет-нет-нет! Но я не отставала:

— Ты же была на лекциях, я тебя видела!

Глаза Сабины налились слезами. Я ее увидела? Потрясение было слишком сильно.

Наверно, я не с того начала и надо подойти с другой стороны:

— Ну и зануда этот Вильмот, правда?

Вильмот был одним из лучших наших преподавателей, и мне он очень нравился, но надо ж было как- то завязать беседу! Сабина страдальчески закрыла глаза и схватилась за сердце: у нее научалась тахикардия! Может, потому с ней никто и не разговаривал — чтобы не доводить человека до обморока?

Но у меня и тут не хватило ума отстать:

— Тебе нехорошо? Ты больна?

Хватая жабрами воздух и собрав все свои силенки, сардинка простонала:

— Что тебе надо? Оставь меня в покое!

Слабенький, дрожащий голосок двенадцатилетней девочки. Но возмущенный взгляд предупреждал меня, что, если я не откажусь от своих агрессивных намерений, рыбешка пустит в ход крайние средства: забьет хвостом, поднимет муть со дна, и гнев ее будет страшен.

Я отошла в полном недоумении. Должно быть, недаром мелкие зверушки не дружат между собой. Я ошиблась, предполагая, что Сабина — мой двойник: умолять-то она умоляла, но не о том, чтоб к ней подошли, а чтоб не трогали. Любые контакты были для нее пыткой.

«С чего такую недотрогу понесло на социологию, — подумала я. — Шла бы лучше в монахини». И тут увидела, что за мной иронически наблюдает Христа. Она засекла мое изменническое поползновение. Не выйдет, без меня не обойдешься, говорили ее глаза.

В декабре началась сессия. Христа провозгласила новый лозунг: «Хватит валять дурака! За работу!» Хотя, по-моему, я и так дурака не валяла.

Христа выпендривалась как могла. Салоном Вердюренов[4] служили лекции по истории философии: она сидела с вдохновенным видом, показывая, как тонко разбирается в Канте, не то что мы. И врала без зазрения совести:

— Философия — моя стихия!

Я долго принимала это за чистую монету. Она ведь знала немецкий, а потому сам Бог велел ей ориентироваться в мире Шопенгауэра и Гегеля. Наверное, Ницше читала в подлиннике. Я, правда, никогда сама не видела, но это ничего не значит. Когда Христа произносила какой-нибудь философский термин по- немецки, у меня мурашки бежали по коже: это было так внушительно!

В определенном смысле сессия была счастливым временем: Христа не запускала свою музыку, мы занимались в тишине, поделив пополам мой стол. Поднимая голову от конспектов, я видела ее сосредоточенное лицо и проникалась к ней еще большим уважением. Мое прилежание было не в пример меньше.

Наступил день письменного экзамена по философии, длился он четыре часа. Выйдя из аудитории, Христа воскликнула: