— Что это за Христа?

Отец, едва не прослезившись, описал замечательную девушку, которая теперь живет у нас.

— Она твоя любовница?

— Она ровесница Бланш, ей всего шестнадцать лет, — возмутилась мама, — и она нам как дочь.

— Но за квартиру-то она вам платит?

Отец объяснил тетушке, что это девушка из бедной семьи и мы не берем с нее денег.

— Девчонка не промах! Таких лопухов нашла!

— Ну что вы говорите, тетушка! Девочка приезжает издалека, из восточных кантонов…

— Ах, вот что! Так она еще и немка в придачу? И вы не брезгуете?

Бурное негодование. Как можно говорить такие вещи, тетя Урсула! Теперь все по-другому! С тех пор как ты была молодой, много воды утекло! К тому же восточные кантоны — часть Бельгии.

Я слушала и потешалась.

Родители покидали тетушку морально уничтоженные.

— Христе об этом ни слова, ладно?

Да уж конечно. А жаль!

Это было в самый сочельник. Мы как неверующие ничего не праздновали. Просто выпили ради удовольствия подогретого вина. Папа вдохнул его аромат и сказал:

— Она, наверное, тоже пьет сейчас вино.

— Наверное, — сказала мама. — Немцы это любят.

Я отметила, что мама даже не уточнила, кто «она». Оба любовно держали бокалы в ладонях и, закрыв глаза, наслаждались запахом. Я знала, что в корично-гвоздично-лимонно-мускатном букете им мерещится еще один компонент — Христа, а прикрытые веки служат экраном, на котором они видят цветущую девушку в кругу домашних, кто-то играет на пианино, она поет со всеми вместе Weihnachtslieder[6] и смотрит в окно — в ее далекой провинции крупными хлопьями падает снег.

Насколько эти образы совпадали с реальностью, было совершенно не важно. Я диву давалась, как ухитрилась Христа так прочно завладеть душами моих родителей, а заодно и моей.

Хоть я ее и ненавидела, но избавиться от ее власти не могла. Она все время была во мне, я натыкалась на нее ежесекундно. По сравнению с родителями мой случай был еще тяжелее: они хоть любили свою поработительницу.

Если бы и я могла ее полюбить! Тогда мое рабство оправдывалось бы возвышенным чувством. Впрочем, в иные минуты я была недалека от этого: я страстно желала любить Христу, и ведущая к любви спасительная или губительная бездна уже раскрывалась передо мной, но что-то — прозорливость? здравый смысл? — удерживало на самом краю. Или мне не хватало душевной широты? Или мешала зависть?

Я не хотела быть как Христа, но хотела, чтобы меня так же все любили, как ее. Не колеблясь отдала бы я всю оставшуюся жизнь за то, чтобы глаза хоть одного, пусть самого ничтожного, человеческого существа загорелись ради меня несказанной силой и прекрасной слабостью, самозабвением, преданностью, радостной покорностью и слепым обожанием.

Итак, рождественская ночь превратилась в ночь Антихристы, хотя ее и не было с нами.

Она снова заявилась к нам накануне Богоявления. Родители обрадовались ей так, что неловко было смотреть.

— А вот и пирог! — возгласила Христа с порога, протягивая пакет из кондитерской.

С нее сняли пальто, умилились ее отдохнувшему виду, расцеловали в обе щеки, пожаловались на то, как долго тянулась двухнедельная разлука, а пирог и золоченые картонные короны торжественно водрузили на стол.

— Отличная идея! — воскликнула мама. — Мы почему-то никогда не вспоминаем про этот веселый обычай[7].

Христа разрезала небольшой пирог на четыре части, и каждый принялся есть, осторожно пережевывая куски.

— У меня боба нет, — сказала Христа, доев свою порцию.

— У меня тоже, — сказал папа.

— Значит, он у Бланш, — уверенно сказала мама, тоже не найдя боба. Все с нетерпением уставились на меня, ожидая, пока я дожую последний кусок.

— Нет, мне тоже не попался, — сказала я, заранее чувствуя себя виноватой.

— Но этого не может быть! Осталась только ты! — возмутился папа.

— Может, я купила пирог без боба? — предположила Христа.

— Да нет! — сердито сказала мама. — Просто Бланш страшно быстро ест. Я уверена, она проглотила боб и не заметила.

— Если я ем так быстро, то почему же осталась последней?

— Ну, просто у тебя кукольный рот. Как можно быть такой невнимательной! Христа хотела устроить праздник, так мило придумала, а ты все испортила!

— Вот интересно! Если кто-то проглотил боб, то почему обязательно я? Может, это ты сама, или папа, или Христа?

— Христа слишком деликатно ест, чтобы проглотить боб и не заметить! — окончательно разозлилась мама.

— Ну да, а я жру, как свинья, заглатываю оловянных солдатиков и не давлюсь! Но от кого же мне передались такие манеры, как не от родителей? Выходит, вы оба, ты и папа, могли проглотить боб не хуже меня!

— Ладно, Бланш, прекрати эту глупую ссору! — сказала Христа тоном миротворца.

— Как будто я ее начала!

— Христа права, — сказал папа. — Перестань бузить по пустякам, Бланш.

— Все равно наша королева — Христа! — провозгласила мама и надела Христе на голову корону.

— Это почему же? — запротестовала я. — Если все уверены, что боб случайно проглотила я, значит и корона моя!

— Пожалуйста, раз ты так хочешь, я тебе отдам, — сказала Христа, выразительно закатывая глаза, и с раздраженным вздохом протянула мне корону.

Но мама перехватила ее руку и вернула корону на прежнее место.

— Нет-нет, Христа! Ты слишком добра! Королева — ты!

— Но Бланш права! Это несправедливо! — сказала Христа, как будто хотела вступиться за меня.

— У тебя благородное сердце, — восхищенно глядя на нее, сказал папа. — Но не стоит подыгрывать Бланш, она позорно скандалит.

— Заметь, что начала скандал не я, а мама!

— Да хватит, Бланш! Уймись! — прикрикнула мама. — Сколько тебе лет?

Перед моим мысленным взором вновь предстал газетный лист, заметка в рубрике «Происшествия»: «Шестнадцатилетняя девушка зарезала кухонным ножом своих родителей и лучшую подругу, не поделив с ними королевский пирог».

Христа решила разрядить обстановку и громко шутливо-торжественным тоном произнесла:

— Ну, раз я королева, мне нужен король! Я выбираю Франсуа!

Она возложила корону на голову отца. Он просиял:

— О, спасибо, спасибо, Христа!

— Надо же, какая неожиданность! — проскрипела я. — Было столько претендентов!

— Какая ты злюка! — сказала Христа.

— Не обращай внимания, — посоветовала мама. — Ты же видишь, она лопается от зависти.

— Странно, — заметила я, — когда ты говоришь о Христе в ее присутствии, то называешь ее по имени, а я у тебя просто «она».

— По-моему, у тебя просто с головой не в порядке, — глубокомысленно изрек отец.

— Вы уверены, что у меня, а не у вас? — спросила я.

— Абсолютно, — ответила мама.

Тут юная дева вскочила, подбежала ко мне и с ангельской улыбкой облобызала:

— Мы все тебя любим, Бланш!