офицерском спецназе. Никто в Чечне не мог упрекнуть СОБР в мародерстве. Активное недоверие старика начинало нас раздражать.

…Прежде всего в глаза бросился плотно стоящий у стены двухстворчатый шкаф. Я подошел к нему, оглянулся. Старик смотрел на меня с нескрываемым злым любопытством. И молчал. Я понимал ход его мыслей: «Что, гяуры, полезете в полированный шкаф женское белье ворошить? Не стыдно вам!». Я понимал, что шкаф может быть заминирован. Белого металла маленький ключик, оставленный в замочной скважине, завораживал. Манил. Одно движение и можно превратиться в груз «200». Взгляд старика буравил наши затылки, испепелял. А я все не мог собраться с силами, чтобы открыть дверцу ничем не примечательного, светло-красного, похожего на гроб, платяного шкафа.

Иван Кондратов не стал раздумывать. Легкий, без скрипа, оборот ключа. За распахнутой дверцей плотный ряд бархатных, висящих на плечиках темно-синих, темно-зеленых платьев. Пока стволом автомата Иван зачищал внутренность шкафа, я выцеливал темно-зеленую глубину таинственного пространства.

То, что по дому ходят чужие, Доквах понял давно. Умирающий Хамзат снова бредил, снова нервными, худыми пальцами теребил край синего солдатского одеяла. Потушив и без того тускло горящую лампочку, Доквах подготовил оружие к ведению огня и поднялся по ступенькам вверх — к выходу из подземелья. Теперь от врагов его отделяла только задняя стенка платяного шкафа. Приходя в дом фельдшерицы, муж которой был водителем и имел ранение в Грозном при перевозке боеприпасов, Доквах заходил в женскую половину и проникал в подземелье, открывая на себя заднюю из прессованной фанеры стенку этого единственного в комнате шкафа. Потайной замок, внешне невидимый, был изготовлен лучшим сельским автослесарем, умеющим молчать.

Если бы спецназовцы нагло-решительно опрокинули шкаф, то им бы открылся пробитый в кирпичной стене круглый лаз, и оттуда по ним ударил бы автомат Докваха. Но они только тыкали стволами в прессованную фанеру и молчали. Это безгласие взвинчивало нервы Докваха, сердце которого было готово закровоточить от напряжения. Он мог умереть, но никогда не отдал бы русскому спецназу умирающего моджахеда.

Там, десятью ступеньками вниз, находящийся в беспамятстве юноша начинал постанывать. Но, миновав ступеньки, надо было, сгибаясь, еще уйти влево, и этот предусмотрительно пробитый в земле изгиб — слава Аллаху — гасил, прятал от русских стон умирающего.

В минуту высшей ответственности автомат в руках Докваха был невесом, как перо из крыла Ангела.

Русские ещё потоптались, громко, словно бахнули из ПМ, захлопнули шкаф, закрыли его на ключ и со смехом ушли.

Доквах долго стоял, веря, что спецназовцы могут вернуться. Автомат в его руках постепенно набирал вес, пока не превратился в нечто такое, что Доквах мог и не удержать. Он чутко уловил, когда оружие заскользило в потных руках и ловким, привычным движением, прихватив ремень, забросил автомат за левое плечо.

Теперь Докваху предстояло самое страшное — принять смерть Хамзата и схоронить его до заката.

В три сорок дня Миронову принесли ещё два охотничьих ружья, отнятых у пастухов. Усмехаясь, он переглянулся с Родькиным и недвусмысленно протянул:

— Да-а-а. Результат. Доклад по обстановке произведет в ГУОШе эффект.

— Не переживай. — Родькин не стал отвечать на его улыбку своей.

Напряжение не ослабевало. Он ежеминутно ждал обострения обстановки, огневого контакта. Оперативники из Тулы и Волгограда, приданные его СОБРу на время командировки обладали четкой информацией, что боевики в селе есть: контуженные, раненые, утомленные, пытающиеся здесь поправиться и снова встать в строй.

Родькин рассчитывал на опытность собровцев, обученных обнаруживать схроны, выявлять поддельные документы. Он, как и Миронов воспринимал свой заход в село, как разведку боем и как подставу. Боевиков ловили на живца, в роли которого выступал сводный, малочисленный по составу СОБР.

Родькин думал, что знай о том, как неразумно в этот раз применяется СОБР, первый заместитель Министра МВД генерал-полковник Егоров Михаил Константинович, Начальник Главного управления по организованной преступности, обязательно наказал бы руководство ГУОШ. Но Егоров находился в Москве и не знал, что офицеров структуры, которую он создавал, в Чечне использовали для разведки боем, то есть пускали на мясо.

Прямым делом СОБРа был захват вооруженных преступников в адресе. После перепроверенных разведданных следовал внезапный для бандитов штурм… Вылетала выбитая или подорванная накладным зарядом дверь, черными коршунами залетали собровцы и бандосы, как порубанные саблями, валились на пол, неспособные к сопротивлению. В Чечне милицейская реальность оказалась перевернутой с ног на голову. Не все командированные в Ичкерию начальники понимали, что прибыли на войну, где ухо востро надо было держать даже среди своих. Приказ, отданный сверху, мог оказаться губительным. Рыночные отношения здесь проявлялись во всем, даже на поле боя, в гуще кровавого столкновения, в схватке лицом к лицу. Не было случая, чтобы российский спецназ за деньги оставил занятый рубеж. Но были нелюди, продававшие за доллары маршруты колонн, планы боевых операций. Вот кому Родькин с хрустом заломил бы руки за спину, вот кого с удовольствием собровцы повесили бы вниз головой на турнике возле своей палатки и предатель через известный срок, как включенный магнитофон, изложил бы все про контакты с боевиками.

Но Родькина в большие штабы, где решались судьбы войны, не пускали.

Двое собровцев завели в кабинет пожилого русского, вымокшего насквозь. Он был в черных брюках, красном растянутом свитере, с непокрытой головой и в офицерских хромовых сапогах. Родькину с Мироновым эти сапоги особенно бросились в глаза. Следом вошел прикомандированный к курганцам опер из Тулы. За яркую азиатскую внешность и холерический темперамент он имел погоняло «Якудза». Но этим громким позывным в эфире не пользовался. Так собровцы обозначали туляка-опера в своей среде.

Якудза наклонился к самому уху Миронова и чтобы Родькин тоже услышал прошептал:

— Его сын принял ислам и снайперит у Дудаева.

— Фамилия? — выпалил Николай Миронов.

— Рафаэлов, — так же громко ответил задержанный.

— Сколько лет сыну? — спросил подполковник Родькин.

— Не знаю.

— Как так? — искренне удивился Миронов.

— Я этим не интересуюсь.

Якудза открыл записную книжку и доложил, что этот человек вернулся в Старо-Щедринскую перед самой войной, отсидев большой срок. Что его сын теперь носит мусульманское имя, воевал в Грозном, имеет ранение, хромает и недавно, подлечившись, ушел в горы.

— Я ещё пятнадцать лет отсижу, но буду людям прямо в глаза глядеть.

Я этой войны не касаюсь, — на истерике заговорил задержанный.

— Помолчи а, — оборвал его подполковник Миронов, — Разговаривать будем в другом месте.

Обведя долгим взглядом сидящих полукругом молчаливых чеченских старейшин, полковника Д. с его заместителем, Миронов сказал:

— Задержанного в бэтээр. Заберем с собой, — и снова пристально посмотрел на хромовые, забрызганные грязью сапоги Рафаэлова. Подполковник не сомневался, что на ногах русского старика снайперский трофей сына, новое имя которого собровцы пока не знали.

Отца предателя вывел доставивший его в штаб капитан Кондратов. Старик уходил сгорбившись, привычно заложив за спину руки, не скованные наручниками.

Доклады по рации шли каждые десять минут. Работа по адресам заканчивалась. Жалоб от местных жителей не поступало. Усман, начальник сельской администрации, вернувшийся с маршрута, все больше светлел лицом.