олени, лисы, даже волки.

Мы увидели человека! Несмотря на дождь и налетающий из-за реки ледяной ветер, он был в рубашке с коротким рукавами, истертых вельветовых брюках и галошах на босу ногу. Его иссиня-черные волосы как у Маугли спадали до плеч, красиво-богатырски развернутых. В левой руке у парня двадцати пяти лет был старинный, необыкновенного изгиба и остроты топор. Такой я видел только в кинофильмах про рыцарей. Глаза у парня с иконописным, узким, чисто выбритым лицом, радостно по-детски сияли. Он был не в себе. И Уфимцев, угрожающе направив на выплывшего из-за дождевого тумана чеченца, автомат, сознательно- шумно передернул затвор.

— Стоять! — закричали мы в один голос.

Но парень, играя в руке топориком, не снизил скорости наступления.

— Стой! Тебе говорю! — начальственно прикрикнул Уфимцев.

Парень, явно не видя нас, стал на ходу прислушиваться. Он шел тяжело, по-слоновьи вбивая ступни в мокрую землю.

Олег взял молодого нохчу в прицел и уже самым обыкновенным тоном сказал:

— Стой. Буду валить.

Замерев, парень быстро поднял топор и, закрыв лицо его широким изящным лезвием, как бы спрятавшись за топор, испуганно, почти робко произнес:

— Не надо валить.

Уфимцев опустил автомат. Стало ясно — перед нами больной человек. Спрашивать у него документы в прибрежной лесной полосе бессмысленно, даже смешно.

— Не надо валить. Не надо валить, — продолжал монотонно, словно молился, говорить чеченец.

— Не бойся, — примирительным тоном сказал я, — Брось на землю топор и уходи.

Топор был уникальной, древней работы, и я хотел забрать его. Стыда я не чувствовал. Я сразу убедил себя, что шарашиться по лесу с таким топором для больного большая опасность. Столкнувшись в лесной чащобе с вооруженным монстром, любой быстро нажмет на курок.

— Брось топор к ногам и уходи! — прикрикнул я, сделав несколько шагов к чеченцу. Нас разделяло не больше десяти метров.

— Не надо валить, — продолжал говорить блаженный, пряча лицо за лезвием топора.

Уфимцев был абсолютно спокоен, а я начинал раздражаться. Мне вдруг показалось или я хотел убедить себя, что парень только прикидывается больным и готов пустить топор в дело.

Я снял автомат с предохранителя, передернул затвор.

— Застрелю! — стал кричать, — Брось топор и у……й!

Душевнобольной был на полторы головы выше меня. Он вдруг стал раскачиваться из стороны в сторону, словно готовился танцевать и больше из-за топора не выглядывал.

Мы с Уфимцевым почти бегом сократили расстояние, и я с налета прикладом автомата с размаха ударил чеченца в живот. Тот беззвучно, как свалившийся с телеги мешок, упал ничком. Я быстро выхватил из его ослабевшей руки топор, отбросил его в сторону, хотел нанести прикладом второй удар в голову, но Уфимцев остановил меня.

— Нельзя быть детей, — сказал.

Когда чеченец начал внятно дышать, а потом поднес руки к лицу, мы ушли — вернулись на берег Терека. Отнятый топор я унес с собой, сунув его за спину.

Старейшины собрались в течении тридцати минут. Последним зашел глубокий старик в иссиня-белой шапочке, означавшей, что он совершил Хадж и, судя по возрасту, не один раз. Все при его появлении, включая собровцев, уважительно поднялись.

По тому, как старики оживились, подполковник Миронов понял, что можно говорить. Родькин начал разговор со слов, которые заставили стариков сосредоточиться:

— Здравствуйте, уважаемые отцы!

Надо было пройти Афганистан, опалиться тамошним солнцем в боях муджахиддинами, чтобы навсегда осознать: в мусульманском мире старость — это святое, Слушая разговоры бывалых людей, что Чечня своим мятежом надорвала природные силы, как бы смертельно подорвалась на фугасе и не сумеет восстановиться, Родькин знал, если чеченская молодежь сбережет нравственную власть стариков, сохранит святое к ним отношение, народ обретет прежние силы, справится с обуявшим многих грехом беспредела, отучит юношество черпать силы в насилии над беззащитными русскими стариками, старухами, женщинами, девчонками, над теми, кто не имел оружия для защиты.

— Уважаемые отцы! — снова сказал подполковник Родькин. — Мы — не армия. Мы — представители Главного Управления по борьбе с организованной преступностью МВД России. Нам не хочется заходить в ваши дома в поисках оружия и людей, совершивших на территории Чечни кровавые преступления. Мы надеемся, что вы своей властью убедите молодежь села сдать оружие. Вы знаете всех, кто ходил здесь по улицам с автоматами. Если они добровольно сдадут оружие, мы не подвергнем их аресту. Если они не палачи, то эти парни и мужчины спокойно вернутся домой, к семьям.

— Никого из тех, кто продолжает воевать, в селе нет, — сказал старик в зеленой, импортной феске и экзотических галошах. — Автоматов тоже в Старых Щедринах нет. Сдали все.

Подполковник Миронов решил усилить давление:

— В таком большом селе не может не быть оружия. Подумайте о последствиях. У нас есть фамилии тех, кто воевал и воюет у Дудаева. Их дома мы зачистим в первую очередь и особенно тщательно.

Ничего не ответив Миронову, старики перешептались и в полный рост поднялся сохранивший юношескую стройность старик старше семидесяти:

— Я с тридцать пятого года веду трудовую жизнь. Я жил в Советском Союзе. Воспитан им, теперь из людей сделали хороших овчарок. Какие здесь боевики? Нет тут боевиков. Мы — трудовой народ. Мы сохранили в районе колхозы, овцеводство. У нас на выпасе больше двадцати тысяч баранов, три тысячи голов рогатого скота. Озимых посеяли более трех тысяч гектаров. В Шелковском районе не убивают людей. В Старых Щедринах живут двенадцать заслуженных механизаторов, СССР. У нас было много передовиков производства, даже есть бывшие Депутаты Верховного Совета… У нас не было времени заниматься хулиганством. Возле нашего села не делали засад, мы не воевали ни с кем.

Внимательно слушая пожилого человека, Родькин верил в его искренность. Он видел тоску старика по прежним, спокойным временам и хотел того же. Политическая воронка, в которой оказалась Россия, убивала его силы, терзала душу. Подполковника-афганца раздражали розовощекие политики-всезнайки, взявшие моду говорить: «Эта страна». Россия была его страной — любимой, многострадальной, за которую он немало повоевал. Согласно-доброжелательно кивая в такт словам старика-чеченца, выслушав его, не перебивая, Родькин сказал не то, о чем думал минутой раньше:

— А кто грабил российские поезда на железной дороге? Разве не ваши дети и внуки? Все они, по нашим сведениям, были с автоматическим оружием.

На что старикам было нечего возразить.

— Мы не овчарки, чтобы гонять людей по дворам, — вымолвил интеллигентного вида старик — бывший учитель. — Молодежь станет на нас показывать пальцем. Сейчас не те времена. Власть стариков убита, теряет смысл.

Молчание в комнате, где друг против друга сидели чеченцы и русские, начинало затягиваться.

— Мы пришли в село, чтобы помочь вам, — нашел нужные слова Миронов. — Меньше оружия, меньше крови.

— Охотничьи ружья у лесников тоже станете отбирать? — спросили его.

— Если стволы не зарегистрированы, заберем. Мы действуем в соответствии с Законом о милиции.

— Не действуют здесь никакие законы, — тихо, но все услышали сказал старец-хаджи: — На все воля Аллаха. Иншалла. Поступайте, как считаете нужным.

Тут дверь отворилась и в комнату не вошел, а ворвался начальник милиции Шелковского района. Шумно, по-хозяйски обстоятельно со всеми поздоровался. И, ни о чем не спрашивая, глядя в лицо Родькина, которого знал лично, заговорил:

— Мне позвонили. Сказали — в Старо-Щедринской работают неизвестные военные. Может, бандиты