мистеру Гримальди и сменить ему костюм, вследствие чего он превратился из клоуна в составителя «Английской грамматики» мистера Линдли Мэррея[47], а также переодеть одну знаменитую женщину убийцу в автора назидательных стихов, миссис Ханну Мор[48]. Разительное сходство этих фигур с оригиналами было подтверждено мисс Монфлэтере, почтенной директрисой почтеннейшего здешнего пансиона для молодых девиц, которая удостоила выставку своим посещением вместе с восемью лучшими ученицами, обусловив заранее, что, кроме них, в эти часы никаких других посетителей не будет. Мистер Питт, в ночном колпаке, шлафроке и без сапог, являл собой точный портрет поэта Каупера[49] , а Мария Стюарт в черном парике и в мужском костюме с белым отложным воротничком была до такой степени похожа на лорда Байрона, что при виде ее девицы дружно эаахали от восторга. Однако мисс Монфлэтере сразу же пожурила их за излишний пыл и указала миссис Джарли на необходимость подвергать фигуры более строгому отбору, поскольку, например, сиятельный лорд проповедовал некоторые вольные мысли, совершенно неуместные в таких добропорядочных заведениях, как паноптикумы, а также добавила еще что-то насчет церковных властей, чего миссис Джарли просто не поняла.
Хотя работы у Нелл было много, хозяйка ее оказалась женщиной доброй, ласковой и любившей окружать заботами не только собственную персону, но и всех, с кем ей приходилось иметь дело; а следует заметить, что эта вторая склонность не так часто встречается даже среди обитателей жилищ более комфортабельных, чем фургоны, и что она отнюдь не вытекает из первой. Публика тоже благоволила к Нелл и часто одаривала ее деньгами, но миссис Джарли никогда не посягала на них. Работа в паноптикуме находилась и для старика, и жилось ему теперь хорошо, — следовательно, девочка могла бы ни о чем не беспокоиться, если бы не воспоминания о Квилпе, если бы не вечный страх, что он вернется сюда и в один прекрасный день встретит их где-нибудь на улице.
Мысль о Квилпе, словно кошмар, преследовала Нелл, и страшное лицо, уродливая фигура этого карлика неотступно стояли у нее перед глазами. Она спала в паноптикуме, чтобы выставка не оставалась без охраны по ночам, но страх не покидал ее и здесь: в темноте ей вдруг начинало мерещиться в безжизненных восковых лицах сходство с Квилпом, иной раз это переходило почти в галлюцинацию, и вот уже карлик стоял на месте одной из фигур, в ее костюме. А фигур здесь было так много, и они толпились у изголовья Нелл, так пристально глядя на нее круглыми стекляшками глаз, — совсем как живые и вместе с тем непохожие на живых своей суровой неподвижностью и немотой, — что она начинала бояться этих кукол и часто лежала без сна, глядя на них в темноте, а потом, не выдержав, зажигала свечу или садилась у открытого окна, радуясь ярким звездам. И тут ей вспоминалось окошко, у которого она подолгу сиживала совсем одна, вспоминался их дом и, конечно, бедный добрый Кит, и она улыбалась, хотя из глаз у нее текли слезы.
В эти безмолвные часы тревожные мысли Нелл часто обращались к деду, и она думала: «Помнит ли он их былую жизнь, замечает ли, что теперь все изменилось, что они стали беззащитными, несчастными бедняками». Раньше, бродя со стариком по дорогам, Нелл редко задумывалась над этим, но теперь она не могла не спрашивать себя: а что будет, если дед заболеет или у нее самой иссякнут силы? Он стал терпеливым и тихим, охотно брался за всякую мелкую работу, радовался, что тоже может помочь, но разум его спал без всякой надежды на пробуждение. Это было несчастное жалкое существо с опустевшей душой, это был впавший в детство старик, по-прежнему любивший свою внучку, но чуждый всему остальному, кроме самых простых ощущений. Нелл больно было сознавать это, больно было смотреть на него, когда он сидел молча, улыбками и кивками отвечая на ее взгляды, или брал на руки какого-нибудь малыша и подолгу ходил с ним взад и вперед, теряясь от незамысловатых ребяческих вопросов, чувствуя, как ему далеко даже до ребенка, и безропотно мирясь с этим. Нелл так больно было видеть все это, что она убегала от него в слезах и, спрятавшись где-нибудь, падала на колени и молилась, чтобы разум вернулся к нему.
Но девочку мучило не только слабоумие деда — ведь он был по крайней мере спокоен и доволен своей жизнью; ее угнетали не только печальные мысли о том, что его не узнать теперь, хотя детскому сердцу нелегко было переносить это, — вскоре на нее надвинулось горе еще более глубокое и тяжкое.
Как-то вечером, освободившись пораньше, старик и девочка пошли погулять. Последнее время им мало приходилось бывать на воздухе, а в тот день погода стояла теплая, и, выйдя из города, они свернули на тропинку, которая пересекала зеленый луг и должна была снова вывести их на прежнюю дорогу. Однако тропинка оказалась длинная: они долго шля по ней и только на закате, добравшись до перекрестка, сели отдохнуть.
Между тем небо мало-помалу потемнело, нахмурилось, и лишь на западе уходящее солнце зажгло пылающий золотой костер, отдельные угольки которого горели кое-где сквозь сплошную завесу туч, бросая красноватые отблески на землю. Ветер глухо завывал вслед солнцу, а оно спускалось все ниже и ниже, уводя за собой веселый день туда, откуда навстречу ему вереницей шли тучи, сулившие молнию и гром. Вот закапали крупные дождевые капли, свинцовые тучи плыли, набегая одна на другую, и скоро не оставили ни одного просвета на небе. Послышались отдаленные глухие раскаты грома, потом блеснула молния, и тьма сразу объяла все.
Боясь прятаться под деревьями и живой изгородью, старик и девочка быстро шагали по дороге, в надежде, что им попадется какое-нибудь жилье, где можно будет переждать грозу, которая разыгрывалась не на шутку и с каждой минутой становилась все сильнее и сильнее. Промокшие до нитки, оглушенные яростными ударами грома, испуганные слепящими зигзагами молний, они чуть было не прошли мимо дома, одиноко темневшего у дороги, если бы человек, который стоял там в дверях, не крикнул им зычным голосом: — Ишь какие смелые, не боитесь ослепнуть! Верно, больше на свои уши полагаетесь, чем на глаза! — Он отступил назад, заслонившись обеими руками от вспышки молнии, потом добавил: — Чего же вы мимо-то бежите? — и с этими словами затворил дверь и провел их в комнаты.
— Если бы вы не окликнули нас, сэр, мы бы не заметили вашего дома, — сказала Нелл.
— Где тут заметить! — воскликнул он. — Сверкает-то как! Ну, становитесь поближе к огню, малость обсушитесь. Если хотите что-нибудь заказать, пожалуйста. Если нет у вас такого намерения, не стесняйтесь, заказывать не обязательно. Говорю так потому, что вы находитесь в трактире «Храбрый вояка» — а это заведение, слава богу, известное.
— Ваш дом называется «Храбрый вояка», сэр? спросила Нелл.
— Неужто первый раз слышите? — удивился трактирщик. — Откуда же вы взялись? «Храброго вояку» надо знать не хуже, чем катехизис. Да! Это «Храбрый вояка», а хозяин его Джем Гровс, — Джем Гровс, честный малый Джем Гровс! Другого трактирщика с такой репутацией да с кегельбаном под навесом не сыщешь во всей округе. Если кто-нибудь вздумает сказать слово против Джема Гровса, пусть говорит ему в лицо, а Джем Гровс найдет желающих, которые поставят на Джема Гровса любую сумму — от четырех до сорока фунтов стерлингов.
Трактирщик ткнул себя пальцем в жилетку, показывая, что он и есть тот самый достохвальный Джем Гровс, потом, мастерски выставив кулаки, подскочил к Джему Гровсу номер два, который на страх всем грозил выставленными кулаками из черной рамы над очагом, после чего поднес к губам недопитый стакан джина с водой и выпил за здоровье Джема Гровса.
Так как вечер выдался теплый, посреди комнаты были поставлены длинные ширмы, которые загораживали жарко горевший очаг. За ними, видимо, сидел кто-то, кто сомневался в доблестях мистера Гровса и тем самым подавал ему повод к самовосхвалению, ибо, закончив свой выпад, мистер Гровс забарабанил костяшками пальцев по этим ширмам и замер в ожидании ответа с той стороны.
— Не много таких найдется, — продолжал мистер Гровс, так ничего и не дождавшись, — кто осмелится перечить Джему Гровсу под его собственной крышей. Правда, один такой смельчак есть, и за этим смельчаком далеко ходить не надо. Но он десятерых за пояс заткнет, почему я и позволяю ему говорить обо мне все, что его душе угодно.
Вместо благодарности за столь лестный отзыв чей-то весьма грубый голос попросил мистера Гровса «заткнуть глотку и подать свечу». Тот же самый голос посоветовал тому же самому джентльмену «не набивать себе цену зря, потому что он мало кого проведет своим хвастовством».
— Нелл, они… они играют в карты, — прошептал старик, сразу оживившись. — Ты слышишь?
— Поторапливайся там со свечой! — снова раздался голос из-за ширм. — Я уж мастей не различаю. И занавеску поживей задерни. В такую грозу у тебя, наверно, все пиво скиснет. Моя взятка. Шесть шиллингов семь пенсов, Айзек. Раскошеливайся, старина!
— Ты слышишь, Нелл! Ты слышишь? — еще больше заволновался старик, когда монеты со звоном упали
