совершить его, в «Дневнике» упомянут вскользь, одной фразой: «Титюс отдаст рукопись на отзыв своему помощнику». Помощник этот связан с ее любимым писателем не только тем, что будет редактировать книгу о нем, он связан с ним самим своим именем: редактора первой книги Анаис зовут Лоуренс Дрейк. Уж не знак ли это, не предзнаменование ли таится в этой номинативной магии?
Лоуренсу Дрейку многое в Анаис кажется обещающим: ее экзотическая внешность, наружность человека, любящего жизнь и отдающегося ей, ее страстная заинтересованность в таком писателе, как Лоуренс, пропитанность всеми его идеями — такая женщина не должна противиться никаким импульсам! И он заключает ее в свои объятия, он целует ее: так ее еще никто не целовал. Он крепко прижимается к ней своим отвердевшим членом, и она отвечает на каждую его ласку, пьянея от этих умелых губ. Покусывая мочки ее ушей, он неторопливо и настойчиво подталкивает ее к дивану. Она чувствует, как остро отточен готовый вот-вот вонзиться в нее меч. Так и напишет она позже в своем дневнике — «меч», пытаясь эвфемизмом защититься от грубой реальности. И все-таки страх побеждает: она вырывается, она бормочет что-то о том, что без любви для нее невозможно… И убегает, чувствуя себя «чересчур впечатлительной, смешной бабенкой». А может быть, ее оттолкнул непривычный поцелуй усатого мужчины?..
Она возвращается к Дрейку через несколько дней, прочитав его роман и оценив талант этого человека, силу его воображения. Он не только искусством поцелуя поразил ее, но и своей способностью фантазировать. Правда, была еще одна причина…
Они сидят над рукописью, но при этом усердно попивают вино и в спиртуозных парах Анаис позволяет уложить себя на диван и снова возбудить умелыми поцелуями. Но паника опять охватывает ее, она защищается, она говорит, что сегодня нельзя, у нее обычные «женские трудности». И тут он объявил ей, что имеются и другие, не столь банальные способы. Так она впервые встретилась с практикой орального секса. Возмущенная, она вскочила на ноги:
— Я говорила, что мы по-разному подходим к этим вещам. Предупреждала, что я совсем неопытная.
— Да я не верил в это, не верил… Думал, ты меня дразнишь!
И все же она ему кое-что позволила. Просто «из жалости к смешной, унижающей его похоти».
Но в поезде по дороге домой она даже с какой-то благодарностью мысленно возвращалась к этой лекции о сексуальных «изысках», прочитанной для нее Лоуренсом Дрейком. Вспоминала, как выглядел его обнаженный могучий пенис, его мокрый платок, полотенце, которое он протянул ей. Кузен Эдуардо намекал ей на какие-то «аномальные приемы», на всякую «экзотику». Теперь она знала, что это такое.
Размеренной жизни устроительницы лувесьеннского очага пришел конец. Изучение психоанализа и опыт с Дрейком пробудили в ней сексуальную энергетичность, то, что она назвала в неопубликованной при ее жизни части дневников «грезами об оргиях». Она видела себя «девственной проституткой» — на слово «шлюха» она еще не отваживалась, ее словарь изменится позднее. Пользуясь терминологией Лоуренса, она дает себе зарок «полностью подчиняться всем своим порывам», стремиться к «созвучию крови», а не к «созвучию разума». И самоуверенно заявляет, что ей стала понятна лоуренсовская «нерассуждающая чувственность».
Теперь, лежа в супружеских объятиях, она уверяет себя, что их чувственные порывы и составляют «целостность бытия». Хьюго же кажется, что после семи лет брака они переживают наконец настоящий медовый месяц.
Именно в это время на горизонте четы Гилер возникает Генри Миллер.
Читатели нашего издания уже знают, что Миллера привел в Лувесьенн молодой юрист Ричард Осборн. Осборн, мучающийся опасениями, что его обкрадывают плагиаторы, кратко и выразительно обрисован Анаис. Добавим к этому, что он был коллегой Хьюго Гилера по «Нэшнл-Сити Банку», и приведем несколько слов о нем, написанных Генри Миллером: «Как-то раз в американском клубе я наткнулся на одного парня, заявившего, что я похож на его бывшего начальника отряда бойскаутов. Он был адвокатом, совсем молодым человеком, мечтающим о карьере писателя… Отнесся ко мне с отеческой заботой. Услыхав о моем безвыходном положении, предложил пожить у него… Квартира была огромная. Я убирался в доме, топил камин, и к его приходу с работы везде царила идеальная чистота»[11] .
Когда именно произошло знакомство Генри и Анаис? В одной из самых подробных биографий Анаис (Noel Riley Fitch, «Anais», 1993) названа дата 31 ноября 1931 года. Но это, конечно, опечатка, за которой скрывается либо 31 октября, либо последний день ноября — 30 ноября. Но в какой бы день ни произошло знакомство Анаис Нин и Генри Миллера, оно сыграло огромную роль в их жизни. И значение этого дня оба сразу же почувствовали. «Я готова петь, я пою… Я встретилась с Генри Миллером!» — запишет она в свой дневник той же ночью. «С Лувесьенна началась самая важная эпоха моей жизни», — ответит записью в ее дневник он. Они кажутся такими разными: он — неотесанный грубиян из Бруклина, «пролетарий», бездомный, безденежный, не гнушающийся порой куском заплесневелого хлеба или сыра, подобранного в сточной канаве; она — выросшая в артистической атмосфере, изящная, тонкая, изысканная, настоящая «принцесса». Его жена то служит платной партнершей в дансинге, то официанткой в забегаловке; ее супруг на отличном счету в солидном банке. Но оба они — и Анаис и Генри — обуреваемы одной страстью — литературой, оба еще не осуществившиеся писатели. Каждый из них видит свое творчество как письмо, обращенное ко всему миру (только его письмо появится через три года после их встречи, а ее — через четверть века). И оба они — мифотворцы, относящиеся к себе, как к героям эпоса. И еще, наверное, это взаимное притяжение девочки, влюбленной в своего отца, но лишенной его общества, и бруклинского мальчишки, не видевшего никакой теплоты со стороны своей матери.
30 декабря, 1931
Генри приехал в Лувесьенн вместе с Джун.
Джун шла из темной глубины сада навстречу свету распахнутой двери, и я впервые в жизни увидела самую красивую женщину на земле. Поразительно бледное лицо с такими пылающими темными глазами, что они вот-вот сожгут все передо мной. Много лет назад я пробовала представить себе истинную красоту, и тогда в моем сознании возник образ именно такой женщины. Я никогда не встречала ее до прошлой ночи. И все-таки мне давным-давно знакомы ее фосфоресцирующая кожа, ее профиль Дианы, богини-охотницы, ее ровные белые зубы. Она была причудлива, фантастична, нервна, и, казалось, ее жжет лихорадка. А я тонула в ее красоте. Что бы она ни попросила от меня, я бы исполнила. Генри как-то сразу поблек, а она цвела, сияла своей странной притягательной красотой. Но постепенно я высвобождалась из-под ее власти. Потому что она разговаривала. Ее разговор покончил с моим восторгом. Ее разговор. Огромное самолюбие, притворство, какая-то зыбкость и манерничанье. У нее не хватает мужества проявить свою подлинную натуру, чувственную, отягощенную опытом. Ее занимает только роль, которую ей надо сыграть, и она сочиняет драмы, где главные роли всегда, по ее замыслу, предназначены ей самой. Звезде. А между тем вокруг нее рождаются подлинные драмы, возникают подлинные хаос и водовороты чувств, но ее удел и здесь тот же самый — притворяться. Весь вечер, несмотря на мой искренний порыв ей навстречу, она старалась предстать передо мной именно такой, какой, как ей казалось, я хотела бы ее видеть. Актриса не исчезала в ней ни на один миг, и я не могла добраться до сердцевины. Все, что рассказывал о ней Генри, оказалось сущей правдой.
К концу вечера я испытывала те же самые чувства, что и Генри: зачарованность ее так много сулящей внешностью, ее лицом и телом, и жестокую неприязнь к ее фальшивым ужимкам, за которыми скрывалась ее подлинная суть. Поддельная личина предназначена вызывать восхищение, она должна побуждать других к словам и поступкам о ней, с нею, вокруг нее. Но чувствуется, что она не знает, что делать со всеми порожденными ее лицом и телом легендами, байками, россказнями, когда встречается с ними лицом к лицу; ей понятно, что она им неадекватна, она ощущает свою беспомощность.
В этот вечер она ни разу не рискнула признаться: «Я не читала этой книги». Она явно попросту
