Почему бы ему не сказать: «Я люблю ее» — и весь разговор. А он выстраивал долгую апологию, основанную на практических интересах: мужчина не может жить один; Марука богата и сможет помогать «бабушке» в Испании; здоровье его поправится, когда у него появится жена; его любовницы отнимают, мол, у него много времени и так далее и тому подобное. Это звучало так пустячно, поверхностно, неосновательно. От нашей встречи я ждала чего угодно, но только не светской беседы.
В Париже я встретилась с Марукой — платье от фешенебельного портного, волна дорогих духов, легкомысленный девичий голосок и жуткое желание понравиться. Подруга детства, да и только! Мила, изящна, ласкова. Но я не чувствовала никакого желания сблизиться с нею, особенно после того, как отец отпустил несколько критических замечаний в адрес моей матери. Годы бедности, жизнь наша в Америке вырыли между нами пропасть, и отец понял, что его бывшая супруга добилась того, чего желала: отдалить нас от него. Я разучилась говорить по-испански, позабыла половину своего французского. Родственные узы постепенно ослабли.
Мои крылья — такси. У меня не хватает терпения ждать чего бы то ни было. Как чудесно выходить в 3.25 из лувесьеннской «кукушки» в чад, шум и суету города, сбегать вниз, ехать, предвкушая встречу, через весь город и прибывать к Альенди как раз в ту минуту, когда он раздвигает черный китайский занавес. А после снова выбегать на улицу и спешить в кафе, где сидит Генри с приятелями. Такси — волшебная карета, переносящая меня без всякого труда с одной орбиты на другую, плавно катит сквозь жемчужно- серые сумерки, сквозь опал, который и зовется Парижем. А потом отвечать на вопросы моей матери насчет окраски простынь, находясь в то же время на другом конце музыкальной темы, повторяя про себя все детали разговора с Альенди. А матушка моя говорит: «Доченька, тебе понравился переплет для последнего дневника? Стоит-то всего двадцать франков».
Я очень люблю теперь свою мать, люблю ее человечность, доброту, жизненную энергию. Хоакин говорит: «Ты какая-то притихшая. Уж не заболела ли ты?» А я улыбаюсь про себя, я радуюсь полноте моей нынешней жизни: мой бювар забит книгами, на которые у меня нет времени, шаржами Жоржа Гроса, книжечкой Антонена Арто, не отвеченными письмами и уймой всякой всячины. Может показаться, что я становлюсь похожей на. Джун с ее божественным пренебрежением деталями, с платьями, заколотыми английскими булавками, но нет, я не такая. В моих платяных шкафах царит великолепный японский порядок; все на своем месте, но порядок этот, подчиненный чему-то высшему, отходит в иные моменты жизни на второй план. Те же самые платья могут оказаться скомканными и брошенными на кровать, аккуратная прическа разметаться на ветру, те же самые булавки и шпильки рассыпаться, а высокие каблуки сломаться. Когда наступает высший момент, все частности стушевываются. Я никогда не выпускаю из виду целое. Безупречное платье для того и создано, чтобы его носить, рвать, чтобы оно мокло под дождем, пачкалось и мялось.
В разговорах с Генри я испытываю чувство, что придет время, когда мы оба будем понимать все, уж слишком стремятся соединиться друг с другом его мужественность и моя женственность, именно соединиться, а не одержать верх в схватке между собой. Джун можно было постигнуть, только переняв ее безумие. Территория женщины то, что не затронуто грубым мужским желанием. Мужчина бьет в самый жизненный центр. Женщина расширяет окружность.
Март, 1933
Телефонный звонок от Генри: встреча с доктором Ранком удалась на все сто процентов. Ранк сделался его другом. Он в восторге от Генри. Говорит, «Тропик Рака» не представляет его во всей полноте, там слишком все гиперболизировано.
— Я этим тебе обязан, — говорит Генри.
Я отвечаю:
— Ты обязан только самому себе.
Я предсказывала Генри, что Ранк его оценит. Генри был немного смущен этим, но поверил мне. Ему необходимо было подтверждение, что он сумеет соответствовать этой оценке.
Графиня Люси, не сходящая со страниц «Вог»[82], с кожей цвета нежно-розовой морской раковины, золотоволосая, зеленоглазая, похожая на Бригитту Хельм[83], изящная настолько, насколько можно быть изящной, не утрачивая чувственной притягательности. Tres frileuse[84].
Жаркий огонь в камине даже весной. Кресла и диваны обтянуты белым шелком. Хозяйка в домашнем наряде, вызывающем в памяти Одетту[85].
Разговаривает она нервно, возбужденно и как-то остронацеленно. Вместе с Эдмоном Жалу[86] она затеяла издавать журнал и хочет перевести для него что-нибудь из написанного мною. Я смотрю на широкие-широкие окна с кружевными занавесями. Под ногами подушки, вкус отсутствует. А она ждет не дождется, что я сотворю чудо. Она — Люси, пригласившая меня, чтобы сказать:
— Мне так нравится ваше удивительное спокойствие.
А у меня сейчас какой-то дурацкий, скучный период в жизни. Мне бы вашу уверенность! Я жду любви, ведь без любви нет у женщины настоящей жизни.
— А вы не ждите, — говорю я. — Сотворите свой собственный мир. Только свой. Оставайтесь в одиночестве. Творите. И тогда любовь придет к вам, она вас отыщет. Только после того как я написала первую свою книгу, окружающий мир вдруг зажил, распахнулся передо мной.
— Я чувствую, что обречена оставаться наблюдателем. Наблюдателем жизни Жанны. Я ее обожаю. Но мне надо найти мой собственный мир. Обычно я могу представить себе среду, формировавшую человека, но вашу среду представить не в состоянии.
— Могу вам только сказать, что моя среда — это я
Люси барахтается между искусством и светской жизнью, между богемой и аристократией, между правилами и исключениями из них. Раз уж она натура художественная, то пылко восхищается моей походкой, руками, жестами. А я смотрю на ее тюльпаны: она так раскрыла их лепестки, что они потеряли свой естественный вид, выглядят, как какие-то экзотические растения. Отбросит ли она всю эту красоту, чтобы обрести вкус жизни? Чем мы отличаемся друг от друга? Я живу не во снах. Сны были только началом, они лишь указали путь, по которому надо следовать. Никак не хочу жить в том мире, который восхищал и соблазнял Пруста. Так что пусть Люси входит в мой мир.
Я выхожу в легкую, распускающую почки, набирающую силу весну, прислушиваюсь к новым звукам, вдыхаю свежий запах обновленной земли и радостно предвкушаю сегодняшний вечер, когда встречусь с Антоненом Арто и четой Альенди.
Альенди растворил нашу дружбу своим осторожным благоразумием. Но как сказать ему об этом, когда он уже начал мучиться ревностью и предъявлять требования? Истина в том, что я не могу противиться потрясающему удовольствию кокетничать и флиртовать даже в том случае, когда ничуть не влюблена. Вот это признание! Должно быть, это похоже на воодушевление, которое испытывает чемпион по лыжам перед прекрасным, бесконечным снежным склоном, или пловец перед набегающей высокой волной, или альпинист при виде уходящего за облака пика. Мудрость Альенди, однако, уберегла его от горших страданий. Я начинала играть, и он тут же брался приручать меня, уступать моим причудам, капризам, фантазиям. Воображаю, какую бы жизнь я ему устроила, если бы он в своей юности женился на мне! А ведь он пожалел как-то, что этого не случилось.
Гости ушли. Я сижу одна в своей студии…
Вместе с Альенди приходил Антонен Арто. Он загляделся на мой хрусталь. Потом мы прогуливались по залитому луной саду. Антонен был сильно взволнован, пребывал в романтическом настроении: «Мы думаем, что мир утратил красоту, а она вот где. Этот дом, этот сад полны волшебства. Все здесь, как в волшебной
