верно?

Эмма молча застыла на пороге. Ей бы ответить, что она тоже его любит, но ей по-прежнему хотелось чего-то большего. Она решила подуться на него до обеда, а вечером все ему возместить. Если погода наладится, они могли бы подняться на Примроуз-Хилл[64] и посидеть там, как раньше. Главное, что Декстер никуда не денется, — и все будет в порядке.

— Тебе пора, — пробормотала она, уткнувшись в его плечо. — Опоздаешь к своей Мэдди.

— Опять за свое.

Она улыбнулась и подняла голову:

— К вечеру повеселею.

— Тогда повеселимся вместе.

— Повеселимся.

— Ведь мы все еще умеем веселиться, да?

— Конечно, умеем, — ответила она и поцеловала его на прощание.

И им действительно было весело вместе, хоть теперь это и выглядело несколько иначе. Всепоглощающее желание, страсть и восторг уступили место чередовавшимся в ровном ритме удовольствию, спокойной удовлетворенности и редким минутам раздражения. Эмма была довольна этими переменами; было время, когда она была счастливее, но никогда еще в ее жизни не было столько постоянства.

Иногда ей казалось, что их отношениям не хватает пыла, и не столько романтического, сколько того, что был свойственен первым годам их дружбы. Она помнила, как писала ему письма на десяти страницах до поздней ночи — безумные, страстные письма, полные глупой сентиментальности и непрозрачных намеков, восклицательных знаков и подчеркнутых слов. Одно время она даже каждый день посылала ему открытки, и были еще часовые разговоры по телефону перед сном. А те дни, проведенные в квартире в Долстоне, когда они ночами не спали, разговаривали и слушали пластинки, умолкая лишь с рассветом? А каникулы в доме его родителей, когда они купались в речке на Новый год? А тот вечер, когда они напились абсента в «секретном» баре в Чайна-таун? Все эти мгновения, и еще тысячи таких же, были зафиксированы в хранившихся у нее тетрадях, письмах, стопках фотографий — бесконечных фотографий. Было время, кажется в начале 1990-х, когда они не пропускали ни одного фотоавтомата — им непременно нужно было зайти внутрь, потому что тогда они еще не воспринимали как должное то, что они вместе.

Но чтобы просто смотреть на кого-то, сидеть и смотреть, и разговаривать до самого утра?.. Да у кого нынче найдется время, желание и силы, чтобы проболтать всю ночь? И о чем они будут разговаривать? О ценах на недвижимость? Когда-то она с трепетом ждала его ночных звонков, а теперь звонок посреди ночи означал, что что-то стряслось. Да и нужно ли теперь так много фотографироваться? Ведь они прекрасно изучили лица друг друга, и уже целая куча коробок из-под обуви набита этим хламом — целый архив набрался почти за двадцать лет. И кто в наше время пишет длинные письма? И почему это должно кого-то заботить?

Иногда она задавалась вопросом, что подумала бы двадцатидвухлетняя Эмма Морли о нынешней Эмме Мэйхью. Посчитала бы ее слишком зацикленной на себе? Слишком среднестатистической? Расчетливой мещанкой, которой теперь подавай собственный дом, отдых за границей, тряпки из Парижа и дорогие стрижки? Не показалась бы она самой себе слишком обычной — сменила фамилию, мечтает завести семью? С другой стороны, и претенциозную, обиженную на весь мир, ленивую, склонную к напыщенным тирадам, осуждающую всех и вся двадцатидвухлетнюю Эмму Морли вряд ли можно было назвать образцом совершенства. Уверенную в собственной правоте и важности, но совершенно не уверенную в себе — ведь именно этого качества ей всегда не хватало.

Нет, это и есть реальная жизнь, казалось Эмме, и пусть она утратила свой прежний пыл и любопытство — разве это не естественно? В тридцать восемь лет просто неприлично и неподобающе дружить и любить с тем же пылом и горячностью, как в двадцать два. Влюбляться, как в двадцать два. Писать стихи, плакать, слушая глупые поп-песенки. Затаскивать людей в фотоавтоматы и тратить целый день на составление музыкальных сборников; просить кого-то переночевать у тебя, просто чтобы не было скучно. Если сегодня придет в голову процитировать Боба Дилана, Томаса Элиота или, не дай бог, Брехта, ее собеседник лишь вежливо улыбнется и тихо попятится — и можно ли будет его винить? В тридцать восемь лет глупо думать, что какая-то там песня или фильм способны изменить всю жизнь. Нет, теперь все стало ровным, все успокоилось, и жизнь проходит на знакомом фоне удобства, удовлетворенности, привычки. Никаких больше судорожных метаний из одной крайности в другую. Нынче в друзьях остались лишь те, кого они знают уже пять, десять или двадцать лет. Они уже не разбогатеют и не обеднеют; еще некоторое время их не будут мучить проблемы со здоровьем. Они застряли в самой середине: средний класс, средний возраст; не прыгают от счастья, но этому и рады.

Наконец-то она полюбила кого-то и уверена во взаимности. Если кто-нибудь спрашивал ее, как часто бывало на вечеринках, как она встретилась с мужем, она отвечала: «Мы вместе росли».

И вот они отправились на работу, как обычно. Эмма сидела за компьютером у окна, из которого открывался вид на зеленую аллею: она писала пятую и последнюю книгу про Джули Крисколл. В этой книге выдуманная героиня, по иронии, забеременела, и ей пришлось выбирать между материнством и учебой в университете. Работа не шла; тон книги был слишком серьезным и интроспективным, шутки не удавались. Эмме не терпелось закончить роман, но она не знала, что будет делать дальше, что ей по плечу — книга для взрослых, серьезное, требующее солидной подготовительной работы произведение, например о Гражданской войне в Испании, или фантастический роман о недалеком будущем, что-нибудь в стиле Маргарет Этвуд, что понравилось бы ей самой в молодости и вызвало бы уважение к автору. По крайней мере, задумки были такие. А пока она прибралась в квартире, заварила чай, оплатила счета, загрузила стираться цветное белье, разложила диски по коробочкам, снова заварила чай и наконец включила компьютер и принялась гипнотизировать экран монитора.

Тем временем в кафе Декстер немного пофлиртовал с Мэдди, а затем сел в маленькой кладовой, где витал тяготивший его запах сыра, и попытался заполнить ежегодную налоговую декларацию. Но дурное настроение и чувство вины после утренней ссоры отказывались его покидать, и, не в силах сосредоточиться, он потянулся к телефону. Раньше Эмма всегда звонила первой, чтобы помириться и восстановить мир, но за восемь месяцев после свадьбы они словно поменялись местами, и теперь уже у него все валилось из рук, если он знал, что она чувствует себя несчастной. Он набрал ее номер, представляя, как она сидит за столом, смотрит на дисплей мобильного телефона, видит его имя и сбрасывает соединение. А он предпочитал общаться с ней именно так, посредством голосовых сообщений — намного проще быть сентиментальным, когда никто не отвечает.

— Сижу, подсчитываю налоги и все думаю о тебе. Я просто хочу сказать: не переживай. Я договорился, что мы пойдем смотреть дом в пять часов. Пришлю тебе сообщение с адресом, так что… кто знает? Посмотрим. Дом старый, комнаты большие. Есть даже барная стойка. Знаю, ты всегда о такой мечтала. Вот и все, пожалуй. Я люблю тебя, и не переживай. Какие бы плохие мысли ни вертелись у тебя в голове, забудь. Вот теперь все. Увидимся в пять. Люблю тебя. Пока.

Согласно собственному распорядку, Эмма проработала до двух, пообедала и пошла в бассейн. В июле она любила посещать открытый бассейн в Хэмпстед-Хит, но небо потемнело и затянулось тучами, предвещая дождь, поэтому она отважилась составить компанию подросткам в закрытом бассейне. Те прыгали «бомбочками», ныряли и флиртовали друг с другом, опьянев от свободы в связи с концом учебного года, а она двадцать минут уныло пыталась от них увертываться. Зато потом, сидя на деревянной скамейке в раздевалке и слушая сообщение Декстера, наконец улыбнулась. Запомнила адрес дома и тоже оставила сообщение.

— Привет. Это я. Уже выхожу. Жду не дождусь, когда увижу ту барную стойку. Возможно, опоздаю минут на пять. Спасибо за сообщение, я просто хотела сказать… извини, что так разозлилась на тебя сегодня… и за эту глупую ссору. К тебе она не имеет никакого отношения. Просто у меня в последнее время что-то с головой. Самое главное, что я тебя очень люблю. Ну вот. Пожалуй, все. Тебе очень повезло! Кажется, все. Пока, милый. Пока.

Когда она вышла из бассейна, совсем потемневшие тучи разразились теплым дождем, и на землю