все еще влажную после душа. Она не оторвалась от газеты.
— Не расстраивайся. Мы снова попробуем, — сказал он, положив подбородок ей на плечо. Так они стояли некоторое время, но поза была слишком неудобной и притворно-ласковой, и когда Эмма перевернула страницу, он воспринял это как сигнал и вернулся за стол.
Они сидели и читали: Эмма — новости, Декстер — спортивную рубрику, — и внутри обоих закипало раздражение. Наконец Эмма щелкнула языком и тряхнула головой, как было ей свойственно, — этот жест его страшно раздражал. В заголовках мелькало имя Батлера и упоминалось о работе спецслужб перед войной в Ираке[61], и Декстер знал, что вскоре последует актуальный политический комментарий. Попытался сосредоточиться на последних результатах Уимблдона, но…
— Странно, правда? В мире война, а никто даже не протестует. А как же демонстрации?
Этот ее тон тоже выводил из себя Декстера. Он помнил его еще по разговорам двадцатилетней давности: тон праведного негодования и морального превосходства. Декстер неодобрительно хмыкнул, не противореча ей, но и не соглашаясь, в надежде, что этого будет достаточно. Прошло несколько минут; он и она перелистнули страницы.
— Нет, ну ты сам подумай: должно же быть что-то вроде движения против войны во Вьетнаме — но ничего подобного! Всего одна демонстрация, а потом все пожали плечами и разошлись по домам. Даже студенты не протестуют!
— А при чем тут студенты? — спросил он, надеясь, что его раздражение не слишком бросилось в глаза.
— Так положено, разве нет? Студенты принимают активное участие в политической жизни. Если бы мы сейчас были студентами, то вышли бы на улицы! — Она снова уткнулась в газету. — По крайней мере, я уж точно вышла бы.
Она его провоцировала. Ну ладно, раз она этого хочет…
— Так возьми и выйди.
Эмма резко подняла голову:
— Что?
— Устрой протест. Если тебя так это возмущает.
— Я о чем и говорю. Может, и стоит устроить! Я именно об этом и говорила! Если бы было организованное движение…
Он устремил взгляд в свою газету, решив отныне молчать, но не смог:
— А может, это потому, что всем всё равно.
— Что ты такое говоришь? — Она смотрела на него, прищурившись.
— Всем плевать на войну. Я хочу сказать, если бы люди действительно были против, были бы и протесты. Но, может, кто-то даже рад, что его не стало. Может, ты не заметила, Эм, но, вообще-то, он был не очень хорошим человеком…
— Но можно радоваться, что Саддам умер, и одновременно быть против этой войны!
— Я это тебе и пытаюсь объяснить. Это противоречивый вопрос, понимаешь?
— То есть ты считаешь, что это справедливая война во благо?
— Не я. Люди так думают.
— А ты-то что думаешь? — Она сложила газету, и он вдруг почувствовал себя очень неуютно. — Что ты думаешь?
— Я?
— Да, ты!
Он вздохнул. Слишком поздно, назад пути нет.
— Тебе не кажется странным, что именно демократы выступали против войны, ведь Саддам убивал именно тех, кого они поддерживают?
— К примеру?
— Профсоюзных лидеров, феминисток… геев. — Может, упомянуть еще и курдов? Кажется, это правильное название. Он решил рискнуть, прибавив: — И курдов!
Эмма с возмущением спросила:
— О, так ты считаешь, что смысл этой войны в том, чтобы защитить профсоюзных лидеров? Что Буш вторгся в Ирак, потому что его заботило бедственное положение иракских женщин? Или геев?
— Я просто хочу сказать, что антивоенный протест выглядел бы куда убедительнее, если бы те же самые люди выступали против свержения существующего режима в Ираке! Они же осуждали апартеид — так почему не осудить иракский режим?
— А также иранский? И то, что происходит в Китае, России, Северной Корее и Саудовской Аравии? Нельзя устроить протест против всех!
— Почему? Ты так и делала.
— Сейчас мы не об этом говорим?
— Правда? Когда мы познакомились, ты только и делала, что бойкотировала всех подряд. Не могла даже батончик «Марс» съесть, не прочитав мне лекции про личную ответственность. Не моя вина в том, что ты успокоилась.
С легкой самодовольной ухмылкой он снова принялся за свои дурацкие спортивные новости. Эмма почувствовала, как кровь приливает к лицу.
— Я не… не надо менять тему! Я вот что хочу сказать: глупо утверждать, что эту войну можно оправдать борьбой за гражданские права или тем, что у Ирака есть оружие массового уничтожения. Причина в одном, и только в одном…
Он простонал. Нет, это неизбежно — сейчас она снова затянет свою старую песню о нефти. Пожалуйста, только не про нефть!
— Гражданские права тут ни при чем. Вся эта война из-за нефти!
— Что ж, причина довольно веская, — сказал он и встал, нарочно скрипнув стулом. — Ты разве не пользуешься нефтью в повседневной жизни, Эм?
Ему показалось, что в качестве последнего слова этот вопрос прозвучал довольно эффектно; однако в однокомнатной квартире, которая вдруг показалась ему слишком маленькой, тесной и невзрачной, было трудно уйти от выяснения отношений. Он знал, что Эмма ни за что не оставит его дурацкое замечание без ответа.
И верно, она выбежала за ним в коридор, но он уже ждал ее там, напустившись на нее с яростью, испугавшей их обоих:
— Я тебе объясню, в чем проблема на самом деле. Проблема в том, что у тебя начались месячные и ты сердишься и вымещаешь на мне всю злость! А мне не нравится, когда меня пилят во время завтрака…
— Я тебя не пилила.
— Ну, значит, не нравится ругань.
— Мы не ругались, мы обсуждали…
— Неужели? Я лично ругался.
— Успокойся, Декс.
— Не я затеял эту войну, Эм! Не я вторгся в Ирак, и меня… извини, конечно, но меня все это не волнует так сильно, как тебя. Может, это и неправильно, может, это и должно меня волновать, но мне все равно. Не знаю почему — может, я слишком глуп… или еще что…
Эмма взглянула на него удивленно:
— Почему ты так решил? Я не говорила, что ты…
— Зато относишься ко мне как к идиоту! Или как к тупому консерватору, потому что не говорю банальностей о том, что война — это плохо. Клянусь, если мне придется высидеть еще одну из этих вечеринок и услышать, как кто-нибудь говорит: «Это все из-за нефти», — я… Ну из-за нефти, и что с того? Или организуйте протест, или прекратите использовать нефть, или примите все как есть и заткните наконец свои долбаные глотки!
— А ну не смей приказывать мне… — Глаза Эммы наполнились горячими слезами.
— Я не приказывал тебе! Я вообще не про тебя говорю… ладно, забудь.
Он протиснулся мимо ее дурацкого велосипеда, который занял весь
