Анна уже проснулась, сидела в постели такая испуганная и беззащитная, что у него от любви и жалости заболело сердце.

– Солнце мое! Прости, но собраться надо очень быстро.

Она еще смотрела непонимающе, а тут мощный невидимый кулак выбил окно вместе с рамой. Цветное стекло рассыпалось осколками по полу, а горячий воздух ударил с такой силой, что Владимир в два прыжка оказался рядом с нею, подхватил на руки.

Анна в страхе задрыгала ногами:

– Что ты творишь, мой базилевс?

– Уходим! – крикнул он.

Бегом понес ее, такую нежную и легкую как перышко, вниз по лестнице. На крыльце толпились гридни, от жара натягивали на головы рубашки, накрывались мешками.

– Княже… Что велишь?

– Убегаем! – крикнул он яростно, стыдясь, но не видя другого выхода. – Это огонь, а не ромеи! Это не побьешь так просто!

Когда обезумевшие от страха кони вынесли на улицу, сзади затрещало. Огромное пылающее бревно пролетело по воздуху, обрушилось на крышу княжеского терема. Взвился сноп искр, тут же языки пламени победно рассыпались по всей крыше. Гонта запылала желтым, как мед, огнем.

Владимир направил коня в узкий проход между двумя стенами огня, где в охваченных пламенем домах метались человеческие фигуры, кричали, падали, исчезали в победно ревущем пламени. Буйством огня подбрасывало целые крыши домов, швыряло через улицы.

Страшно грохнуло, в спины ударила тугая волна жара. Закричали придавленные кони и люди, но Владимир не оглянулся. Впереди зияли распахнутые Ляшские ворота.

Анна дрожала как в ознобе, хотя от жара трещали волосы. Он чувствовал, как обожженное лицо вздувается волдырями. Пряжка плаща раскалилась так, что прижгла шею.

Едва выметнулись через ворота, жар сразу спал, ударившись о стену. Владимир оглянулся. Сердце сжалось. За ним скакали лишь Тавр, Сувор и двое из уцелевших дружинников. У них были угрюмые, почерневшие от копоти лица. У Сувора сгорели волосы, странно было видеть на красном с сизыми шрамами лице голые брови. Губы почернели от жара, полопались, кровь застыла черными сгустками.

Небо оставалось багровым, а внизу вспыхнула земля. Горели Раковка, Смолянки, Сосновая Горка, Борщевая, Мечкино, Канев взъезд. Киев был в огненном кольце, но и сам полыхал как факел. Черный дым стал багрово-красным, толстыми жгутами с ревом уносился в раскаленное небо, звезды спрятались, а если какая и сверкала, то как налитый кровью глаз на красном от гнева огромном лице.

Жалобно и пронзительно кричали птицы, вспыхивали в небе огненными комочками, падали как звездочки, рассыпая искры. Страшно ревел скот, ржали запертые кони, бились, расшибая колени, сгорали заживо.

К утру все же огонь затих, спрятался в углях, слегка подернутых пеплом. Странно было видеть голую Гору, всю в головешках, черных остовах печей. Киев сгорел полностью, даже от великокняжеского терема остались одни головешки. Уцелели только основания каменных домов, там стояли черные закопченные стены, полопавшиеся от жара, с пустыми глазницами окон.

Как выяснилось, в городе уцелели только две семьи. Забрались в подпол, пересидели огненную бурю, а когда утром вылезли, то одна баба померла от сердечной боли. Увидела вместо домов только головешки, а между ними всюду обгорелых, скорченных в смертельных муках людей, детские тельца, припорошенные горячим пеплом… И – страшный запах горелого человеческого мяса! Мощный, пропитывающий все, тяжелый, напоминающий, что мало нашлось тех, кто успел убежать.

Владимир, весь в саже, словно вылез из преисподней, прохрипел пересохшим ртом:

– А где мой друг Олаф? Сувор, отыщи Олафа!

Сувор помялся, протянул прогнутый, словно по нему ударили каблуком, вминая в землю, золотой крест с оборванной цепочкой:

– Вот еще нашел.

Владимир спросил мертво:

– Что это?

– Олаф Скаутконунг сорвал с шеи. Он втоптал в землю и сказал, что отрекается от такой веры Христа.

Владимир спросил сквозь зубы:

– Где он?

– Взял коня и ускакал. Сказал, что ноги его больше не будет в этой стране. И тебя видеть больше не желает[2].

Небо упало на голову. Он прогнулся от удара, в голове зазвенело, словно в ухо попал комар. Свет померк перед глазами, и Владимир понял, что сейчас умрет. Страшным усилием воли хватался за угасающую искорку, и та начала разгораться. В сиянии появилось бесконечно милое лицо. Глаза Анны были расширенными.

– Что с тобой? У тебя такое лицо… Такое!

– Анна, – немеющие губы едва двигались, – держи меня… Не отпускай… Только ты можешь удержать…

Ее трепетные руки обняли, и он удивился, с какой мощью хлынула в него жизнь. Еще слабыми губами прошептал: