от своего роду-племени, дабы утвердиться во всечеловеческом!
К вечеру Войдана принесли на плаще. Он захлебывался кровью, на груди зияли страшные раны. Воевода едва ли не впервые за годы снял кольчугу, он-де в родном граде, но еще вчера родные люди подняли на копья, как печенега.
– Все равно… – прохрипел он, булькая и отплевывая кровь.
– Лекаря! – закричал Владимир страшно.
– Поздно, – прохрипел Войдан. – Уже Ящер трогает мои ноги… Но все-таки мои кости будут… в родной земле.
– Войдан! – вскрикнул Владимир отчаянно. – Войдан, не уходи! Ты мне нужен!
– Только я хотел… я хотел… не так…
Хрипы становились все тише. Владимир наклонился, ловя последние слова. Донеслось едва слышное:
– Хотел погибнуть… защищая Русь…
Губы перестали двигаться, лицо застыло. Владимир дрожащими пальцами закрыл воеводе глаза, поднялся, чувствуя, как в глазах закипают злые слезы.
– Борис! – позвал он. – Борис!
Сувор приоткрыл дверь, лицо старого воина было недвижимым, как вырезанное из камня.
– Нет больше Бориса.
– Умер? – вскрикнул Владимир.
– Нет. Ушел.
– Куда?
Сувор пожал плечами:
– В темные леса. Вроде бы вернется к старой вере.
– Не понимаю, – пробормотал Владимир раздавленно. – Не знал я более жаждущего новой жизни… Он и к вере Христа склонял! Что еще рек?
– Я не все понял. Мол, жаждал Христа для всей Руси, но не так… Что истина не остается на стороне сильнейшего. И что тот, кто служит ей, не может не ответить на зов перейти к слабейшей стороне.
Владимир насторожился. На миг возникло странное чувство, будто раньше понимал, жил в таком мире, названном настоящим, а теперь существует в плоском мире теней, что отбрасывает настоящий… но сверху послышался звонкий серебристый голос Анны, и мимолетное чувство, чересчур тонкое для его могучей натуры, исчезло, как утренняя тень под жгучими лучами солнца.
Сувор добавил в спину:
– А перерезать жидов, как ты велел, тоже не удалось…
– Что так?
– У каждого хоть один дружок да отыскался в дружине или среди соседей. А те в один голос: чужих жидов режь, а своего в обиду не дам! Вот ничего и не получилось.
Анна с радостным визгом сбежала по лестнице. На красивом личике промелькнула гримаска при виде некрасивого слуги. Она с разбегу бросилась на шею могучему витязю:
– Мой базилевс! Ты огорчен?
– Кровавое деяние… – выдохнул он. – Это Царьград привык к массовым казням… Там охлос, а не люди… А здесь привыкли держать головы гордо.
Анна ласково положила тонкие нежные пальцы ему на плечо, игриво куснула мочку уха:
– Это быстро забудется. Уже правнуки об этом дне будут читать только в летописях… А если ты велел древние записи русов сжечь, то о крещении Руси будут знать лишь то, что дозволим. И лишь так, как сочтем нужным.
– Я люблю тебя.
Из окна видно, как рубили головы схваченным волхвам. Ее глаза сияли. Могучая и страшная Русь в крови, Русь на коленях! Тысячи священников умелыми проповедями спешно начнут вытравливать гордый дух, приучать к покорности. А кто все же поднимется, то мечи и топоры огромного войска будут наготове. Бывает ли победа блистательнее?
Она топит Русь в крови и этим спасла Римскую империю!
Ночью подожгли дома сразу в пяти-шести концах. Владимир подхватился, с бешено бьющимся сердцем прыгнул к окну. В черноте слышались крики, звенело оружие. Кого-то рубили, слышался страшный звериный крик. Испуганно ржали кони.
Чернота ночи, где и звезд не видно из-за дыма, была распорота багровым заревом. Уже не отдельные дома, вспыхнули сараи, амбары, пристройки, вот уже целые улицы горят страшно и бессмысленно.
Пока Владимир, на ходу одеваясь и опоясываясь мечом, сбежал во двор, горел уже весь огромный город. Владимир вскочил на коня, шагах в трех на землю шлепнулся, разбрасывая искры, тяжелый ком. Он в страхе вскинул голову. Горели пролетающие галки, голуби, вороны. Вспыхивали стремительными факелами, прочерчивали черноту оранжевыми хвостатыми звездами. Большей частью они и падали в бушующее внизу пламя.
Закрываясь руками от жара, он велел гридням вывести детей из терема, сам бросился вверх по лестнице.
