наших богов не останется и следа. Русичи должны будут забыть про свои вольности. Забыть про гордость, достоинство, честь! Они должны постоянно повторять не только в храмах, но и в ежедневных молитвах, что они – рабы! Гордость человеческая будет объявлена смертным грехом. Рабы не смеют иметь гордости! Это будет совсем другой народ – народ рабов!
Несс долго молчал. На дряблой коже блестели две мокрые дорожки. Наконец почти прошептал:
– Но это будет живой народ…
– Верховный!
– А у живого всегда есть надежда, – проговорил волхв чуть громче. – Ее нет у филистимлян, явусеев, обров… Мало надежды у полабских славян, что бьются друг с другом смертным боем, не замечая натиска христианских мечей… Мы спасем Русь от великой крови!
– Верховный… Но что делать нам?
В глазах Несса блеснули уже не слезы, а искорки как на лезвии харалужного меча:
– Мы уйдем в леса.
– Таиться, аки звери лесные? – горько спросил Докучай. – Лучше умереть!
Несс внезапно кивнул:
– Да, кому-то надо умереть. Пусть враги видят, как стоят русичи за веру отцов. Но живым предстоит путь намного тяжче… В чужую веру надо исподволь внедрить… пусть под чужими именами… наши обряды и обычаи, наши верования… Тогда наш народ выживет! Когда будет такая ересь, то рабами не могут стать все. Когда человек, кланяясь, показывает кукиш в кармане, он притворяется рабом, но он не раб! Мы уйдем в леса, уйдем в веси, куда новая вера доберется не скоро, мы будем готовить народ, чтобы искры нашей веры пролежали под чужой золой многие поколения, а потом вспыхнули в душах потомков жарким пламенем!
Ладьи уже ждали на берегу. Несс переступил через борт, повернулся в сторону Киева. Над городом полыхали подожженные снизу тучи. Но не пожар – по всему Киеву горели костры, в теремах и домах полыхали факелы, в светильниках было вдоволь масла. Кияне пировали, еще не понимая, что их ждет завтра.
– Уходим, – сказал он наконец. – Но мы вернемся.
Волхвы замедленно разбредались по челнам. Каждый двигался так, словно попал в клейкий сок, воздух вокруг них был пропитан такой болью, что пролети над ними стая птиц – упала бы замертво.
– Воротимся ли? – безнадежно спросил один из молодых волхвов за спиной Докучая.
Челны беззвучно уходили в ночь. Волны едва слышно били в борта. Несс услышал, сказал с нажимом:
– Вернемся! Если даже понадобится тысяча лет, вернемся!
Пировали всю ночь, но утром гулянье разгорелось с новой силой. По Днепру подвезли сотни две бочек с вином, а к полудню через городские ворота двумя обозами привезли битых оленей, кабанов, диких гусей. Костры разводили прямо посреди улиц, на вертелы насаживали целые туши. Жир капал на раскаленные угли, поднимался дразнящим ноздри дымом.
Во второй половине дня, когда вода в Днепре прогрелась, как в корыте, бирючи прошли от княжьего терема, крича во все горло:
– Люди Киева! Слушайте, слушайте, слушайте! Великий князь Владимир повелел всем оставить на малое время столы, сходить к Почайне, где будет свершен обряд крещения в новую веру… кою уже принял князь и его воеводы… а затем вернуться к столам и продолжить пир!
Тавр со своими людьми сновал среди простого люда, всматривался в лица, ловил настроение. По взмахам его руки уже не только челядины, но и благородные гридни тащили бочки с вином в нужное место, где угасали песни и удалые вопли, подавали отборную телятину, целиком зажаренных кабанов, печеных лебедей.
По другую сторону площади Войдан и Стойгнев занимались таким же непотребным делом: падая с ног, уже вторые сутки ублажали черный люд, поили, развлекали скоморохами. Но нет черного или непотребного дела, когда своими руками перетаскивают великую Русь из одного мира в другой. Прав или не прав Владимир, это обсудят потом, но пока что из его безумных и неожиданных велений получилась Русь куда более сильная, чем при его блистательном отце или всех ранних правителях.
– Всем, всем, всем – к Почайне! – прокричали бирючи снова. – Когда вернетесь, столы накроют снова… еще щедрее! А вина будут слаще!
Наконец люди начали поднимать головы, с недоумением прислушивались. Пошли разговоры, но никто не вставал из-за стола. Кликуны удалились в дальние концы улиц, спустились к Оболони, их голоса затихли, но следом выехали на статных конях новые разодетые бирючи, звонко трубили в трубы, выкрикивали наказ князя.
Владимир едва удерживал в себе страстное желание вскочить, броситься к окну, самому увидеть, как народ пусть не радостно, но послушно идет к Днепру. В Золотую палату то и дело входили гонцы, степенно и с улыбками подходили к пирующему императору, что-то шептали, наклонившись к уху. Анна видела, как напрягались жилы на шее Вольдемара, на лице застывала улыбка.
– Гнать копьями, – сказал он наконец тихо. – Колоть, как свиней, в бока, пока не вылезут из-за столов!
Гонец, поклонившись, исчез. Владимир с покровительственной улыбкой обратился к сидевшему напротив Палею, светлому князю шести племен тивичей:
– Что мало пьешь, достойный? На Руси – веселие пити!
Палей вертел между пальцами тонкую ножку царьградского бокала, любовался мелкими красными камешками в боках.
– Пити? – повторил он низким могучим голосом. – Не потому ли ты предпочел Христа Мухаммаду?
