– Не знаю, не знаю, – ответил Владимир задумчиво.
Он неспешно помочился ей на голову, стараясь попадать в лицо, вытаращенные в страхе глаза, поддернул пояс, крикнул зычно:
– Филин! Ко мне!
Дверь распахнулась, с готовностью вбежал гридень. Глаза преданно смотрели на великого князя. Владимир повел дланью:
– Разожги жаровню… И положи туда вон ту заготовку для меча. Да не ту, вон слева толстый прут в окалине.
Филин засуетился, а Владимир хмуро рассматривал Прайдану и окровавленную тушу другого старого обидчика. На этот раз злости осталось совсем на донышке, и, как ни старался разжечь воспоминаниями, сердце по-прежнему билось ровно, злости уже не было.
Когда железо накалилось докрасна, велел:
– Отцепи ее от стены. Она просит смерти. Я насытил сердце местью, сегодня она ее получит.
Прайдана прошепелявила:
– Благодарствую…
Филин кликнул Ломоту, вдвоем расклепали звено цепи. Прайдана, еще молодая женщина, едва за тридцать, выглядела древней старухой. Не удержавшись, ибо была прикована в согнутом положении, упала на пол, с трудом приподнялась на четвереньки. Высохшие груди касались залитого грязью пола.
Владимир, оскалив зубы, кивнул гридням, а сам надел толстые рукавицы и выхватил из огня длинный толстый прут железа. Гридни придавили Прайдану к земле, с силой раздвинули ее ягодицы. Владимир, примерившись, с силой воткнул в задницу раскаленный докрасна конец прута, засадил поглубже, проворачивая из стороны в сторону.
Сильно зашипело, взвился дымок. Подвал наполнило сладковатым запахом горелого мяса. Гридни отпрыгнули от голой женщины. Страшный звериный крик вырвался из беззубого рта. Она побежала на четвереньках, волоча за собой дребезжащее на камнях, сразу пристывшее к живой плоти железо, вскочила на ноги и ударилась о стену, слепо метнулась в другую сторону, а железо глухо звенело о каменные плиты.
Владимир, хохоча, задом поднимался по ступенькам, смотрел на обезумевшую от боли и страданий женщину.
– Кормить хорошо! – велел он. – Ежели она жаждет быстрой смерти… то пусть ест до отвала! Ха-ха!
Уже закрыв за собой дверь, подумал было, что стоило прикончить и вторую жертву. То ли местью насытился, то ли еще что, но больше в этот подвал не зайдет. Это уже вчерашний день.
В горнице сенная девка стелила ему постель. Как и велел он: полногрудая, со вздернутым задом, распущенными волосами. Они сменялись каждую ночь. Золотоволоски, рыжие, темно-русые, чернявки, но все лишь для плоти, что властно требует свое.
– Стели-стели, – велел он и пошел к скромной дверке потайной комнатки. – Потом ложись, жди.
Она покорно кивнула, и не успел затворить за собой дверь, как уже юркнула под цветастое одеяло и свернулась клубочком.
Очутившись в своем убежище, он снова придвинул книги, но не раскрыл, сидел, глядя на эти труды по истории великих народов и великих людей. На ком он остановился? Ах да, на человеке по имени Сулла. Шестьсот лет существовала Римская республика, уже всем миром владела, а Сулла решился на немыслимое – решил завладеть самой республикой! Долго и упорно шел к цели, наконец захватил власть, стал пожизненным диктатором, казнил без суда и следствия всех противников и просто тех, кто ему не понравился. Утвердился так, что и муха не смела прожужжать в его стране, если он не желал, чтобы жужжала…
И что же? Затосковал Сулла. Больше не осталось ни противников, ни великих дел. Более абсолютной власти не мог и вообразить. Даже внешних врагов нет: самого могучего противника в мире, отважного Митридата, разгромил вдрызг, еще не будучи диктатором. И что делать теперь?
И Сулла снял диктаторские полномочия, торжественно объявил обалдевшему сенату, так у них звался совет бояр, что отрекается от неограниченной власти, уходит в обычную частную жизнь. Отныне его должны воспринимать лишь как простого гражданина, который в своем садике разводит розы. Так и прожил Сулла оставшиеся годы на загородной вилле, где и умер на руках родных и слуг, когда принимал ванну.
Значит, для Суллы власть – это не средство, а цель. Добился цели, попользовался, выжрал все, что дает власть, плюнул и вернулся. Красивый уход.
Но если власть не цель, а средство? Как ею воспользоваться? Завести гарем еще на тысячу жен? Объявить всех девок Руси своими? Повелеть, чтобы по всем землям носили, скажем, портки с зеленым поясом?
Мысли начали путаться, в них вторгались образы голых баб, молодых и роскошных, а он их всех хватает, гребет под себя, топчет аки петух… Надо сказать Сувору, чтобы жареное мясо заменил рыбой. Скажем, карасями в сметане. Да чтоб не посыпал арабским перцем! А то в крови начинается жжение, а в чреслах постоянный зуд, плоть свое требует так властно, будто и князем стал лишь для того, чтобы ее ублажать…
Он приоткрыл дверь, крикнул свирепо:
– Эй, девка! Быстро сюда!
Она прибежала, сонная и разогретая, глаза спросонья не разлипались, терла кулачками. Он нетерпеливо заголил подол, развернул к себе белым задом, нагнул, с наслаждением вошел в горячую женскую плоть, застонал от звериного ликования, и девка, жалобно вскрикнув от грубого вторжения, только-только успела проснуться, как он уже шлепнул по голой заднице:
– Беги досыпай! Вряд ли потревожу до утра.
