продаем.

Владимир с тоской указал Олафу на другой конец развалин. Там слышались удары. Такой же несчастный оборванец разбивал другую статую.

– Вы красоту рушите! – прорычал Олаф. Глаза его налились кровью. – Да я вас всех!

Он выдернул огромный меч, каких в ромейской стране даже не видели. Селяне попадали на задницы. Один заверещал, как заяц:

– Это же языческие боги!.. А святая церковь велит уничтожать все языческое. Мы делаем еще и богоугодное дело!

– Безумные, – сказал Владимир. Рот его наполнился горечью, словно он жевал полынь. – Или я безумен?

Олаф рычал и порывался рубить и крушить, Владимир удержал. Здесь когда-то обитал древний и прекрасный народ, ибо только прекрасный душой и телом мог создать красоту во всем: от жилища, в котором жил, спал и принимал гостей, до исполинских общественных зданий. Но что стряслось с ним, ибо эти невежественные дикари не вышли из-под земли как ночные чудища, они те же греки!.. Почему одичали? Почему, глядя на прекраснейшие статуи, при взгляде на которые захватывает дух, хочется петь и плакать одновременно, они видят только пригодный для извести камень?

Они ехали до вечера и еще дважды видели развалины прекрасных дворцов, уже наполовину погребенные песком. Среди торчащих прямо из земли мраморных глыб с изумительнейшими барельефами паслись козы, оставляли россыпь горошка. Лохматый пес гонял кролика.

– Мир не погиб, – сказал Владимир наконец. – Он начинается заново… Из этих невежественных людей боги когда-то создадут такой же прекрасный народ…

– Если создадут, – фыркнул Олаф, он был мрачен как туча. – Не понимаю, зачем всякий раз создавать заново? Оставили бы ту красоту, добавляли бы понемножку… Каков бы мир был сейчас, а?

Владимир пожал плечами:

– Возможно, в их земли приехали двое из северных земель, позавидовали, вернулись и набрали войско из злых и голодных…

Олаф задумался, внезапно рассмеялся:

– Ты прав. После нашего налета остались бы вот такие руины. А то и их бы разнесли в пыль! В старину мои предки, говорят, были вовсе звери… Ладно, я тревожусь только, почему твой купец не выкопал все золото сам? Почему предложил тебе, пусть даже за долю?

«Не знаю», – ответил Владимир про себя тревожно. Наверное, взять его очень непросто. И рискнуть могут только самые отчаянные… или отчаявшиеся. А есть ли более отчаявшийся человек, чем изгнанный князь, который все поставил на кон: и жизнь, и честь, и даже любовь – дабы вернуться и отомстить?

Они ехали неспешно, держась в тени оливковых деревьев, когда впереди послышался конский топот. Олаф сразу насторожился, кони неслись отчаянно, словно догоняли кого-то или же уходили от погони. Донеслось ржание, затем выкрики.

На дорогу впереди выметнулась повозка, запряженная четверкой горячих коней. У Олафа глаза вспыхнули – он теперь начал разбираться в конях – и загорелись еще ярче, когда разглядел повозку: в серебре и золоте, украшенную от дышла до спиц колес!

На облучке отчаянно размахивал кнутом седобородый мужчина. Кони неслись в пене, дико вращали налитыми кровью глазами. В окошко повозки выглянуло бледное личико.

– Женщина, – выдохнул Олаф, – я всегда мечтал спасти женщину… молодую и красивую!

– И богатую, – добавил Владимир. – Ну, тогда я поехал один?

Олаф, не слушая, выхватил меч и помчался наперерез. За повозкой неслись, быстро настигая, шестеро мужчин с саблями в руках. Без доспехов, двое вовсе голые до пояса, только на голове цветные тряпки, грязные и оборванные, как все в этой стране, если не считать тех, кто сидит наверху.

– Водан! – вскричал Олаф страшным голосом.

Викинг был похож на разъяренного бога войны, но всадники не сбавили бешеного бега, только двое чуть подали коней в его сторону. Владимир быстро выхватил лук, торопливо набросил и натянул тетиву, пальцы привычно выхватили стрелу.

В проносящегося мимо всадника попасть непросто, хотя мог бы попытаться, но колени так же привычно удержали коня на месте, давая четверке проскочить мимо, затем пустил коня вдогонку. Теперь перед ним маячили четыре спины, и здесь не промахнулся бы даже неумелый.

Олаф орал и сыпал руганью, рубил страшно, сам едва не падал с коня от богатырских ударов. Оба разбойника пытались достать его саблями, на их лицах были злоба и презрение к человеку, предпочитающему такое дикое оружие, как меч. Меч – это всего лишь символ власти, но драться удобнее хоть саблей, хоть топором, хоть шестопером…

– Получи! – орал Олаф. – Ну же, не убегай!

Его великанский меч не однажды спас ему жизнь, потому что был на локоть длиннее сабель, но удары сыпались как град, с плеча слетела железная пластина, на груди сильный удар выбил целый ряд металлических бляшек. Кончик сабли задел его кисть, алые капли брызнули на гриву коня. Олаф ревел, как разъяренный медведь, в седле вертелся как вьюн, а удар, который обрушил на разбойника, был достоин сына конунга.

Длинный меч достал в шею, прошел через грудь и выскользнул у пояса. Левая половина упала с коня, а на седле некоторое время еще сидело безголовое однорукое туловище, из которого брызгала кровь и лезли, шипя и вспучиваясь, сизые внутренности.

Первый разбойник побелел, застыл, словно замороженный, таких ударов он еще не видывал. Олаф быстро развернулся и красиво ударил снова. Он жалел, что повозка унеслась, красивая и молодая не увидит, что второго он разрубил еще краше: до пояса, так что половинки упали по обе стороны коня, а