– Все твое богатство?
– Теперь и твое, – бросил Владимир. – Одевайся. Не можем же пойти к тому купцу при всех доспехах?
– Почему? Ах да, дурацкий вопрос. Но в этом тряпье…
Он бурчал, но одевался быстро. Одежда не новая, но пристойная. Не привлекающая внимания, простая, обычная одежка ромея, не богатого, но и не бедного. И достаточно просторная, чтобы укрыть не только доспехи, но и оружие.
– Все предусмотрел, – ворчал Олаф. – Боги Асгарда, как ты живешь?
– Погоди, – буркнул Владимир. – Еще не все.
Заранее морщась, сейчас посыпятся шуточки, он вытащил припрятанный горшочек. Непонимающий Олаф смотрел вытаращенными глазами, как хольмградец зачерпнул что-то вроде дегтя, начал пачкать рожу. Когда уже половинка лица стала черной, он не выдержал:
– С дерева грохнулся? Что творишь?
– Куда идем, там меня признают быстро.
– Но… с твоей-то рожей прикидываться эфиопом!
Владимир продолжал размазывать снадобье, и Олаф умолк. Кожа друга стала темно-оливкового цвета. И сам он, черноволосый и кареглазый, как нельзя больше походил на яростного вождя арабов или персов.
– А говорить по-ихнему можешь? – съязвил он.
– Бисмилля, – ответил Владимир, – Аллагу акбар, а этого хватит. Нам бы только в дом войти.
Он и оделся хоть по-ромейски, но так, чтобы принимали за араба, недавно поступившего на службу империи. Олаф качал головой, но глаза горели предвкушением приключений.
На улице им показалось, что вместо раннего утра снова наступили сумерки. Белые и оранжевые стены домов вдруг стали серыми, мрачными, воздух влажной пленкой осел на лица. Одежда сразу отсырела, а на лезвиях упрятанных мечей скапливались крупные капли.
Олаф выругался: над головой, задевая за крыши, волоклись грязные рваные тучи. Грома не было, гадко ворчало, как у больной коровы в отвислом брюхе. Оба ощутили подрагивание под ногами. Волны били в далекий берег с такой мощью, что чувствовалось даже здесь, в центре Константинополя.
Подошвы смачно шлепали по склизким от нечистот булыжникам. Все раскисло, тяжелый запах не рассеивался, как обычно, в разреженном воздухе, стоял как стена, и Владимир чувствовал, как нехотя подается под его напором эта отвратительная стена, а ей нет конца.
Олаф ругался, злобно искал глазами, с кем бы затеять ссору. Уже привык к синему небу и яркому солнцу, а тучи казались внезапным оскорблением этому сияющему миру и ему, Олафу, гордому сыну конунга.
Запах свежевыпеченного хлеба смешивался с запахом конских каштанов и человеческих испражнений, из мясных лавок тухлым мясом пахло особенно сильно. Больше обычного полыхало жаровен перед входом в лавки, на широких железных листах трещали на скверном масле куски мяса, сильно сдобренные чесноком и травами, отгоняющими болезни.
Утро перешло в такой же хмурый день, но шум проснувшегося города постепенно заглушил далекий грозный грохот волн. Да и Русский квартал был от залива на сто семьдесят стадий, отделенный не только центром города с его площадями и статуями, но и целым рядом массивных и величественных церквей.
Олаф равнодушно слушал, как лупят в медные доски звонниц, зовут к заутренней молитве, даже не поворачивал голову в сторону исполинских домов христианского бога, где из раскрытых ворот доносится гул голосов молящихся – рабы! – где вскрикивали их жрецы, отвечали помощники жрецов, верещал угодливый хор, вознесенный наверх. Все это терялось в смрадном дыме, где свечи и лампадки лишь намечались светлыми пятнами, а сам полутемный храм казался еще огромнее и таинственнее.
Внезапно далеко впереди взметнулся клуб дыма. Владимир лишь бровью повел, Олаф вовсе не заметил: в столице пожары случаются часто, но дым ширился, поднимался к небу уже грозной черной стеной. В нем появился багровый оттенок.
Олаф наконец поднял голову, ноздри вздрогнули пару раз:
– Нашли где жечь!
– А чем не нравится? – спросил Владимир. – Не наше, пусть горит.
– Да обходить далеко…
– Тогда вперед. Успеем проскочить.
– Там склады с пряностями, – предупредил Олаф. – Догадываешься, как провоняемся?
Ветер иногда бросал клубы дыма, и встречные останавливались, кашляли, корчились, вытирали слезы. Деревянные дома будто взрывались изнутри. Головни взлетали с треском, как хлопушки. Из окон каменных зданий дым валил черный, страшный, в нем чувствовался запах горелого мяса.
Когда ветер поднимался снова, вспыхивал каждый угасший было уголек. Тучи пепла поднимались над целым кварталом. Ветер срывал мелкие огоньки с крыш и забрасывал на соседние дома, метал в окна, двери.
Запах горелого человеческого мяса стал одуряющим. С грохотом рушились перекрытия домов, искры и огненные щепки взлетали и не падали, подхваченные ветром. Кружились, рассыпая искры, неслись в огненном смерче вдоль улиц.
Владимир обмотал голову плащом. Уже через переулки пробирались к Славянскому кварталу. Олаф ругался, выл от боли и ярости. Латы раскалились, но хуже того – сапоги от жара стянуло так, что едва не ломали кости. Он чувствовал, как поранило ногу, под ступней хлюпала кровь, едва не закипая от дикого жара.